Баловали дачников и специальные устройства с бочкой, установленной наверху, гордо называемые душем. На деревянную будку в человеческий рост или просто на занавешенный шторами металлический каркас водружали бочку, приставляли к конструкции лестницу и, забираясь по ней, наполняли водой. Теоретически вода должна была прогреться и обрадовать посетителя купальни тёплым душем. Но на практике идиллия случалась редко. Как правило, тёпленькая шла первую минуту, чтобы расслабить купальщика. Но как только он начинал блаженно урчать, душ поддавал прохлады, да так, что к концу сеанса несчастный вылетал, трясясь от холода, едва успев смыть с себя пену. Среднерусские лета не особо жаловали жарой.

Ближе к нашему времени на дачах стали появляться водопроводы, качающие воду из специально пробуренных скважин. И это – величайшая отрада и облегчение дачного быта, радость и благо, когда одним поворотом крана ты включаешь нескончаемый живой поток.

Странное, как всё в СССР, ноу-хау – заказанное государством шествие, имитирующее народную волю. В нём всё было искусственно: насильное навязывание, крайняя формализация, раздутый пафос, ложный энтузиазм. Власть нуждалась в показухе и коллективном послушании, для чего сама и инициировала праздники. За исключением разве что Нового года и 8 Марта все они носили абсурдистский характер, но никому и в голову не приходило обсуждать их целесообразность. Госзаказ – великий и ужасный, как Гудвин, – не терпел отговорок, а подлежал обязательному исполнению. Упал-отжался и вперёд.

По всем мало-мальски значимым учреждениям рассылались разнарядки: сколько душ предоставить ненасытному Минотавру. От безвыходности демонстрациям отдавались, как нелюбимому мужу, по принципу стерпится-слюбится. Как говорится, за неимением гербовой пишем на простой. Но со временем люди адаптировались к обязаловке, и демонстрации в глазах самих участников стали превращаться во вполне привычное ритуальное мероприятие. Теперь, на расстоянии десятилетий, можно и умилиться всеобщему ликованию из-под палки и найти в нём эйфорическую составляющую. Но только на расстоянии.

Случалась манифестация единства партии и народа дважды в год: на Первомай и 7 ноября. В эти дни вождям особо не терпелось слиться с подданными, что автоматически обрекало граждан на участие в плановом торжественном сношении с властью. Самым противоестественным для меня лично было встать ни свет ни заря, да ещё в свой законный выходной. Остаться неохваченным шанса не было. Из всех радиоточек и телевизоров громыхали плакатные речёвки и здравицы в честь нашей борьбы и труда, трещали интервью с передовиками и низвергались громкоголосые марши. Знакомые чеканные голоса дикторов в такие дни становились немного опереточными: звенящими и задорными. Они задирали вверх интонацию, и каждая фраза заканчивалась на взводе, обещая дальше ещё более неслыханное продолжение. В перерывах между казёнными лозунгами и призывами, состоящими из абракадабрического набора слов, в эфир запускали бравурные победоносно-оптимистические песни, слова которых, мне кажется, впечатались в мою память навечно. Боюсь, услышь я сейчас хоть одну из них, немедленно вскинусь в кровати и начну рефлекторно дрыгать конечностями, как Джек Леммон после танго с миллионером из «В джазе только девушки».

Мамин институт был крупной организацией и должен был принимать участие в шествии. Поэтому несколько раз я оказывалась заложницей этого принудительного гулянья. Место сбора нашей колонны было на Петровке, в переулке вдоль сада Эрмитаж. В мае всё было сносно. Меня подкупали шариками и всеобщей заботой. А вот в начале ноября, когда в средней полосе как раз ударял первый мороз, 30-40-минутное топтание на промозглом утреннем холоде уже не оставляло надежды. Пока все собирались и получали отмашку на движение, ноги вмерзали в сапоги, а нос краснел снегирём. Подозреваю, что мужская часть компании подогревалась горячительным, иначе держать что-либо в руках было немыслимо. Потом всем раздавали какую-то фигню на палках в виде транспарантов и огромных бумажных гвоздик, и мы выдвигались в сторону Красной площади, чтобы слиться с такими же ликующими потоками из других районов.

Движение в центре было перекрыто, и весь город казался не только вымерзшим, но и вымершим. Родные улицы выглядели, как в дурном сне. Огромные плакаты отражали наши будущие цели, а гипертрофированные портреты партийных боссов славили их деяния. Особым спросом пользовался трёхголовый вождь Маркс-Энгельс-Ленин, чьи гигантские изображение трепетали на ветру, натянутые на любимые, не узнаваемые под полотнищами здания. Когда в начальных классах нам задали сочинение на тему Первомая, мой одноклассник Илюша Поляков в числе прочего написал, что на домах висели головы вождей. Чудная и чуткая наша Дора Ильинична, процитировав перл классу, вырвала страничку из тетради и посоветовала смелому критику режима переписать текст заново.

На подходе к площади колонны опять останавливали, пропуская их по очереди. Это создавало нетерпеливый ажиотаж и возбуждение, как будто именно сейчас там, впереди, произойдёт что-то чудесное, что навсегда изменит твою жизнь. Выплывет ниоткуда огромный летучий корабль из довоенного фильма «Буратино», спустит вниз веревочную лестницу, заберёт на борт всех очарованных странников с просветлёнными счастливыми лицами и так же ускользнёт в никуда, оставив внизу недостойных райской пасторали мятущихся горожан. Хотя на самом деле все прекрасно знали, что их ждёт впереди. А ждал их быстрый проход по площади, мелькнувший справа по ходу саркофаг со стоящими на нём оловянными человечками, голубые ёлки на фоне кирпичной стены, задрапированный кумачом ГУМ, Спасская башня с курантами и на десерт – Василий Блаженный а-ля натюрель. Все это, кроме человечков, можно было увидеть в любой другой день, но никогда больше эта картинка так не возбуждала граждан.

Я вообще попадала в ловушку. Кроме хлястиков на пальто, свинцового неба и красного полыхания вокруг мне обычно не было видно ничего. Один из маминых коллег, явно ей симпатизировавший, – очень хрупкий молодой человек, – совершил однажды героическое в моём сознании действие. Нечеловеческим усилием посреди ползущей плотной шеренги он подхватил меня под руки и водрузил моё тогда достаточно упитанное тело на свои плечи. И я увидела живьём то, что тысячу раз лицезрела в телеке: механические фигурки, как на средневековых часах, заведённые ключиком, только без коней, доспехов и копий. Разочарование моё было огромным. А когда мой личный рыцарь поставил меня на ноги, всё вообще кончилось, так и не успев толком начаться. Символически мы прошли путь к коммунизму, он нам воссиял, и теперь мы оказались никому не нужными, скатывающимися с Васильевской горки, как пасхальные яйца, которые по окончании праздника полагается разбить. Все колонны в одночасье вдруг расстраивались, а бывшие демонстранты уже совсем другим, твистующим и предвкушающим, шагом рассыпались в разные стороны, как будто и не были только что единым целым, устремлённым в светлое будущее.

Тут уже начиналась совсем другая часть Марлезонского балета – гастрономическая. Носила она исключительно частный семейный характер, в отличие от торжественной коллективной. Вернувшись домой, народ набрасывался на праздничный стол с приготовленными заранее выпивкой и закусками. Практически это был завтрак, переходящий в обед. Живя близко, мы иногда даже заставали прямую ТВ-трансляцию остатков демонстрации и как бы видели себя со стороны. Затем по телеку по всем программам начиналось новостное беснование с бесконечным разжёвыванием деталей и подробностей судьбоносного дня. На телевизионный досуг можно было забить. Эфир на весь день был отдан пропаганде. Конечно, вкусная и любимая еда немного компенсировала горечь. Тем более что стол в лучших традициях ломился от любимых блюд: оливье, который очень странно было есть с утра, пирожки, селедка под шубой, заливное из судака, какой-нибудь деликатес типа палтуса и обязательно шампанское. Чуть позже, когда уже никто никуда не ходил по казённой надобности, дома просто устраивали утреннее застолье. Во время одного из таких утренников я получила право вместе со взрослыми на свой первый бокал игристого.