Отделяла чёрную нижнюю половину буфета от белой верхней секретная выдвижная полочка. Стоило потянуть за едва заметную пимпочку, и вашему взору являлась деревянная доска. Пользовались ей, увы, редко – резали хлеб по случаю прихода гостей. Но факт её существования грел мою детскую душу, как согревает наличие любой тайны.

Это средство познания жизни в движении – переходное от коляски к автомобилю, из детства во взрослую жизнь. Трёхколёсный велик принадлежит к странной категории вещей, которые не попадают в разряд первостепенных и значимых – как, к примеру, барсуки или росомахи не входят в топ-ряд животных, приходящих на ум в первую очередь.

Я же им наслаждалась! Учиться ездить на трёхколёсном велосипеде – раз плюнуть. Элегантный и безопасный, с большими ажурными колёсами, он сделал меня королевой двора. Единственный минус – нужно было таскать его по лестнице в доме без лифта. Но тут охота пуще неволи. Конструкция моего велосипеда позволяла переделать его в двухколесный. Поэтому, когда я выросла из детского велика, пришло время радикальных перемен.

Моему разочарованию не было предела. Без двух задних колёс я почувствовала себя, как без шлейфа. Не гордой и независимой примадонной, объезжающей подданных, а гребцом на галерах. О былых легкости и изяществе не было и речи. Теперь надо было ездить, вцепившись в руль, подпрыгивая на препятствиях, напрягаясь всем телом и бесконечно падая. Вертеть головой по сторонам было невозможно. А оно мне надо? Вместо чудесного пони мне всучили нервного лошака, который всё время норовил меня сбросить.

Бунтуя против трудностей взрослой жизни, я всё чаще стала уступать своего подопечного другу и пажу из соседнего подъезда – Димке Эсману. Он был заумным ботаником, со своеобразной манерой выражать мысли слегка на академический лад, и к тому же очень щепетильным в еде. Димка, например, не ел зеленый горошек в оливье и, приходя ко мне на день рождения, прежде чем приступить к трапезе, серьёзно и методично извлекал горошины из салата.

А однажды вечером, накатавшись на моем велике, он приволок его мне и, сверкая окровавленными коленками, церемонно заявил: «Я упал, слегка подогнув колени». Моя мама так опешила от этой фразы, что запомнила её на всю жизнь. Димке промыли раны и отправили домой, а мой роман с двухколёсным велосипедом так и остался без взаимности на долгие годы.

В каких-то классах – уже не то чтобы совсем детских, но и не совсем сознательных – всем советским школьникам задавали на лето собрать гербарий. Это должно было подвести итог погружению в природу юных Паганелей и увенчать его, как вишенка на торте. А пока, в течение всего года, мы разминались тем, что вели дневник наблюдений за погодой по классу природоведения.

Предполагалось, что каждый божий день радивый ученик с утра пораньше бежит к градуснику за окном, потом, высунувшись из окна, измеряет наслюнявленным пальцем силу ветра и, обнаружив осадки или какие-то особые погодные приметы, немедленно вносит все это в соответствующие графы дневника. Мне это занятие нравилось, и я с упоением ему отдавалась. Все странички были заполнены безукоризненно, за исключением майских, когда наблюдению за погодой мешало непосредственное слияние с ней на улице.

Перспектива сбора гербария поначалу не вдохновляла меня. Но, оказавшись летом в настоящей деревне, я разохотилась не на шутку и по собственной инициативе присовокупила к засушенным цветам и листьям умерщвленных насекомых. Как всегда, на лето задавали внеклассное чтение. На сей раз со мной на каникулы отправился «Гулливер». Это была адаптированная детская книжка, не толстая и с картинками. В Москву она вернулась разбухшей раза в три, как после настоящего кораблекрушения. Именно она стала хранительницей моей коллекции и усыпальницей для невинно убиенных.

Поначалу энтузиазм мой бил ключом. Не сказать чтобы, живя в Москве, я часто погружалась в реальную жизнь природы. А тут вдруг она окружила меня со всех сторон: лес, болота, луга, речка, огород, сад, поля, покосы – неисчерпаемая и колдовская вселенная, затянувшая меня в свои глубины. Пришлось отдаться и познать её, чтобы, как юный бушмен, пройти инициацию. Засушивая листики и цветочки, я поневоле как бы усыновляла их, продлевала им жизнь и инвестировала не только в оценку в дневнике, но в опыт. Я прошла обряд и до сих пор храню добытые знания. Гербарий был аттестатом, а мир растений за одно это лето стал мне родным.

Собирать растения – дело безобидное и невинное, но вот ловить летучую живность – это уже совсем другая статья. Кто бы в детстве мне это объяснил! В деревне, где при тебе отрубают голову курице, а она еще несколько минут хаотично носится по двору у тебя на глазах и пытается взлететь, даже не заметят пойманной бабочки. Я была полностью предоставлена себе во всем, кроме кормёжки и укладывания спать, поэтому гонялась за беспечными насекомыми с жадностью неофита. Однако в Брянской области водилось не так уж много привлекательно окрашенных особей. Это быстро охладило мой пыл и помешало мне превратиться в Набокова.

Детская беспощадность иногда реально холодит кровь, но признаюсь, что прикалывание бабочек и стрекоз булавкой к подоконнику было наибольшим из моих грехов. Технологию я помню смутно, кажется, только когда они переставали подавать признаки жизни, я закладывала их останки в книжные страницы. От нетерпения я, конечно же, без конца заглядывала в книжку и проверяла, всё ли в порядке. Обидно было, когда хрупкий хвостик стрекозы с выдавленными внутренностями присыхал к бумаге и отламывался от тельца. Или плохо расправленные крылышки бабочки делали экземпляр непригодным для любования. Но потери легко компенсировались новой добычей.

В результате драгоценный гербарий прибыл в Москву и потом ещё много лет служил наглядным воспоминаем о сладчайшем лете и вольных каникулах. В грустные минуты я открывала «Приключения Гулливера», рассматривала блёклые листочки, полупрозрачные лепестки, принюхивалась к их едва уловимому аромату и вспоминала свои деревенские похождения, ничем не уступающие Свифту.

Иностранцу невозможно объяснить, что такое дача для русского человека. Хотя некоторые представления о загородном отдыхе подобного рода имеются у многих жителей крупных зарубежных городов. Как всегда, разница между двумя мирами в нюансах. Иностранцы снимают летние домики, чтобы отдыхать от городской сутолоки и дышать свежим воздухом, наслаждаясь бездельем и всяческими увеселениями. Наши люди выезжают на дачи, чтобы преодолевать трудности. Это и есть главное дачное развлечение.

Несколько поколений советских людей были буквально одержимы дачей. Некоторые считали дачу возрождением дореволюционной традиции дворянских и богатых мещанских семей проводить лето на природе. И это при том, что дачный быт для нашего поколения 60—70-х годов был подчас настоящей пыткой, воспринимаемой стоически лишь по добровольному на неё согласию.

КОМАРЫ

Без них на даче, как без снега на Новый год. Теперь, когда изобретены фумигаторы и репелленты, полновластие комаров несколько ущемлено, а тогда эти кровососы вели ничем не ограниченный разнузданный образ жизни и чувствовали себя хозяевами ситуации. Нас они воспринимали как лёгкую законную добычу и пировали нами денно и нощно.

В начале дачного сезона в конце мая новорожденные полчища мошкары буквально кишели в воздухе. Вечером при глубоком вдохе можно было спокойно втянуть в нос комариную тушку или – того хуже – проглотить ворвавшегося в рот бесстрашного бойца. Днём комариная штора ненадолго приподнималась с тем, чтобы к вечеру опуститься плотным занавесом.

Чтобы спастись от проникновения гадов на веранду и в дом, в отсутствие нынешних сеток на дверь вешали тюль, а на окна натягивали куски капроновой ткани. Это было лжеспасением. Комары пролезали днем сквозь тюль и капрон, прятались в потаённых местах до ночи и в темноте коварно нападали на спящих. Поэтому перед сном каждый желающий заснуть устраивал комариное побоище с помощью мухобоек, подушек, тапок и ладоней. Но победа была иллюзией. Насекомые, как ниндзя, становились невидимыми и заныкивались в недоступные тайные места.