Подножие Мы таких никогда не видели. Свежих, искренних, Одетых в немнущееся никогда. Строящих фразы, Как джинн Аладдину дворец Выстроил В пустынных песках — Прекрасно и невозможно ненужно. Мы сразу поняли — Они нам не пригодятся. А человечину мы уже не едим. Почти. Есть один праздник. Мы сначала подумали — Американцы, может, или ангелы, Но они говорили по-нашему Чисто и звонко. Мы понимали слова, Но смысл предложений Ускользал между пальцами И меж пальцев, Как веселящийся рыбматериал, Палтус и толстолобик, Как звонок из клиники онко, Как бормотание пророка блогера. «Истинно вам говорю Поднялись из земли ада Умученные диаволом праведники» Их не хотелось ни убивать, ни трахать. Они переехали нашу тревогу, Как беззвучный лазурный трактор. Мы стали пить тише и есть чище. Мы прошли трансформацию Крысы-волк-собаки-мыши. Наши губы шептали, Языки переплетались вогко, А глаза дышали весенней вишней. И тогда за святыми Пришли их хищники. Вечеринка Знаю, я задолбал текстами про концлагерь. Но что делать, Если отец родился в концлагере, Где увидеть свободу? Так вот, Я представил, Если бы Гитлер дожал нас в сорок втором, А к пятидесятому немцы Поставили Освальда Мосли Фюрером Малой Британии, То в концлагерях шестидесятых, Уже не работавших на износ, А так, скорее, как дань традиции, Поскольку уже никогда не родиться Еврею, рому и русскому, Так вот, в концлагерях шестидесятых Были бы не духовые оркестры из узников, А группы, играющие арт-рок. И комендант Дахау Подтрунивал бы над комендантом Освенцима Во время швайнфеста: – «Прокол Харум»? Это название группы? А я думал – семитского празднества… И комендант Освенцима сидел бы От гнева красный Между Эриком Хартманом и Отто Скорцени. А вокалист коллектива, Наоборот, Стоял бы навытяжку. Бледнее бледной тени. Кузнечики Восемнадцатого сентября Тысяча девятьсот восемьдесят второго года Я после группы продлённого дня Пришёл к бабушке с дедушкой, Отобедал и тут же отужинал (С бабушкой невозможно было договориться), И завалился смотреть Матч любимого «Динамо» (Киев) С швейцарским «Грассхопперс» Комментатор сказал: название клуба Переводится как «кузнечики» Я рассмеялся. Я всё лето ловил их, Жирных наглых степных кузнечиков, Для наживки на голавля, Поэтому матч представлялся мне Лёгкой прогулкой. Но не тут-то было. Мы наседали, они отбивались. Жирные наглые футболисты Швейцарии Против наших, Утомлённых кроссами, Просранным чемпионатом мира В Испании, Общей усталостью советской стали. Непонятный скрежет. Будто чугунный кузнечик поёт за дверью И грозится местью за степных братьев. И голавль чёрный со сковородки Ему вторит, Чешуёй шепелявит: «Мальчик мальчик, готовься к смерти, На крючке с леской, В животе рыбы». Мой кошмар весело разрешился. Дед с работы пришел не в себя пьяный, И ключом в твердь замка Попадал так же рьяно И безнадёжно, Как стучал Блоха мимо рамки «Грассхопперс» Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота После сотого прострела Демьяна. Дед вскрыл дверь, И его улыбкой, лихой, но кроткой, Озарилась степная поляна. Неаполь скифский
Крался багирой по карла маркса В свете лайтбоксов медленной молнией. Город в тот год красную носил маску, Луна одышливая, слишком полная, Чтобы вызвать ответное чувство. Мимо «Моделей М. Руста» Мимо «Хрустиков Прокруста» Мимо «Пиццы с буряком и капустой» Я теку шерстяным клубком, Струюсь по асфальту шёлковым платком. Слева бывший обком. Справа – дом с дураком. Продуктовый зарешеченный надолб. В амбразуру дышит Наложница-продавщица. Мне сигарет каких-то надо бы. Она говорит – вы все одинаковы, гады, Исполосовали меня, Разъяли на электроны, На фискальные чеки. Заберите меня, итальянцы и чехи. Выкупите меня, румыны и курды, А не то я вскроюсь ранним утром. Луна хохочет в небольшой очереди, Образовавшейся за мной, Хочет конфет с начинкой стальной, Со смещённым центром игры в го. Я закуриваю, на пустырь вползаю. Горький, гордый, безногий. Стоит на ветру женщина-заяц. И на шее у неё мёртвый заяц. Ветер её, сука, лобзает, Шкурку снимает. Город чужой за спиной пылает. Я бабай из клана Волчьего Лая. Я нож свой, Молодую Луну, сжимаю, Старик говорит: «Подожди, Не режь, Я допишу до точки». Он не знает, что я читаю по-готски. «В этот год мы отбили город. Конунг проявил смекалку и храбрость. Братья вовремя пришли на помощь». Врёт всё. Я сожгу эту инкунабулу, Прежде чем вынырну В жизни, переписанной набело. «Жизнь есть смерть. Смерть есть надобность. Воробей – это морской пират. Имя Розы – Смертельный Град. Кама впадает в Море Радости». |
