Одиноко было до воя. Только так он и смог сам для себя объяснить, какого черта вообще заявился к старшему сыну на ночь глядя.

Шум неспокойного моря отчего-то совсем не успокаивал, напротив, раздражал. Или причиной была все та же не проходящая головная боль.

— Папа?.. — сонный, уставший, но еще одетый с бесконечного рабочего дня, сын завис лишь на секунду, пока не понял, что отец на его пороге реальный. — Господи, на тебе лица нет, проходи. Что случилось?

— Я… — что случилось? А действительно, что все-таки случилось и когда все стало так дерьмово? — Прости, что без приглашения, я…

— Проходи, — повторил Билл и, буквально втащив его в дом, закрыл за ним дверь. — Пап, ты себя в зеркало видел?..

— Недавно или по жизни?

— Шутить пытаешься? Значит совсем все плохо.

Тот не ответил, стоя, уставившись взглядом в пол.

— Пап…

— Я теперь думаю, зачем вообще пришел. Я лучше пойду. Извини.

— А ну стоять. Пойдем, думаю, чай тебе точно не повредит.

В открытое окно, через танцующие под легким ветром занавески, залетал морской соленый воздух. В кухне при свете лампы было уютно, тепло. Такие же уют и тепло он старательно пытался бросить. Такие же уют и тепло он собирался предать ради одного единственного человека. От того и было так горько сидеть за столом напротив обеспокоенного сына. Горячая дымящаяся чашка с чаем согревала, но дрожи не умоляла.

— Прости, что заявился.

— Прекрати извиняться, — отмахнулся Билл, скривившись от этих извинений как от чего-то абсолютно ему противного. Из-за страшных шрамов на лице и тусклого освещения сын казался существом из совсем другой реальности. Или просто нужно было хоть иногда спать и тогда такая дурь не лезла бы в голову. — Я все равно один. Флёр уехала к сестре на выходные, так что нам не помешают. Давай, соберись и расскажи все как есть.

— Если я расскажу все как есть, ты сам меня выгонишь.

— Пап, ну чего ты? Ты же никого из нас не выгонял, когда мы с проблемами приходили. Я хочу тебе помочь. Так что давай. Хоть с начала, хоть с конца. Я слушаю. И чай пей, успокоишься немного. Выглядишь ужасно.

И когда он только успел таким стать — уверенным, сильным, требовательным. На деда своего похож. Как же порой отца не хватало… Вот кто мозги на место вставлял что позавидуешь. Отец во всем был прав. И про Малфоя знал, и сына придурком называл и до, и после свадьбы. Демонстративно не пришел ведь тогда, не поздравил, и с внуками почти никогда не общался.

«Бегите на край света» — голос отца до сих пор преследовал во снах. Так и не сбежали. Оба дураки. Оба. Еще и думали всегда, что поступают правильно. Воспоминание о том вечере несколько жизней назад было таким четким, будто в голове это был сохраненный отрывок маггловского фильма.

— Мы ведь оба прекрасно понимаем, что у нас будут другие семьи. Что мы будем мужьями женам и отцами детям. Что вместе, вдвоем, мы с тобой быть просто не сможем, — серьезность к Люциусу пришла слишком рано, потому что уже в шестнадцать приходилось думать о слишком многом, а хотелось просто жить.

— И что ты… к чему ты ведешь?

— Давай пообещаем друг другу, что как бы ни сложилась жизнь, на каком бы дне мы не оказались, мы всегда будем друг у друга. Что если больше никого не будет рядом, мы будем друг у друга, чтобы спасти.

— Ты думаешь, у нас будет такая ужасная жизнь?

— Я никак тебе не объясню свое предчувствие.

— И не надо. Обещание, клятва, все, что хочешь.

Он всегда спокойно принимал все его «предчувствия». Люциус чувствовал мир намного тоньше, даже для мага. Он пусть и не мог сказать точно, что будет, все-таки провидцем он не был, но сила его тревоги могла предсказать все — от перемены погоды до чужой смерти. Но об этом знал только Артур. Малфой давно перестал заикаться о своих «я чувствую» при ком-то другом. Отец усердно лепил из него серьезного, расчетливого человека, в жизни которого могут быть только факты. Люциус не спорил. Даже когда чувствовал. В конце концов, правила игры родителей придумывают совсем не дети и бороться с ними — бессмысленность в абсолюте.

Рассказ получился расплывчатым и каким-то бессмысленным, легче не стало да и сын наверняка ничего из его бреда не понял, конкретики-то никакой, что-то там про обещание спасти во что бы то ни стало, но по итогу на странную просьбу задумчиво спросил только одно:

— Пап, я тебе, конечно, помогу. Но ты мне ответь: а нахрена оно тебе надо?

— Просто надо.

— Ладно, — покорно согласился Билл. — Надо, значит надо.

Старший сын никогда не задавал вопросов сложнее «нахрена», да и на те внятного ответа никогда не ждал. И в помощи никогда не отказывал, хотя отцовская просьба для работника банка была не самым законным делом, ведь какое отношение ликвидатор может иметь к чужим деньгам? Пусть даже просто к знанию о них.

— Пойдем спать, уже поздно. Тебе нужно отдохнуть.

В доме сына было неожиданно спокойно. Тихо, но выть от этого не хотелось. От знания, что за стеной кто-то есть, одиночество на немного расслабляло свои клешни. Он впервые за несколько недель уснул без кошмаров и тревожности. То ли море, дотоле раздражавшее, убаюкивало, то ли изредка спать в кровати было все-таки полезно, а то все диваны в кабинете и гараже, из которых давно вылезают пружины.

Когда он проснулся, солнце было уже высоко, а на часах стрелки неумолимо бежали к полудню. Минута судорожных воспоминаний и пришло осознание — суббота. Никакой работы. Расслабься уже. Хоть немного.

— Доброе утро? — улыбнулся сын. Он сидел на кухне, закинув босые ноги на стол, и читал свежий номер Пророка.

— Да, доброе, — без какого-либо сопротивления души согласился Артур. Ему было так тепло видеть сына таким спокойным, свободным. Больше никто ему не указывал, что и как делать, какой длины волосы носить и куда класть и не класть свои ноги. Иногда Артур ловил себя на мысли, что если бы не жена, никогда бы не запрещал детям так много. Это ведь такие мелочи, в конце концов.

Иногда он вообще задумывался, насколько счастливыми были их дети. И все больше сомневался в том, что они смогли дать им хоть что-то, в чем те нуждались. Иначе почему старшие при первой же возможности разбежались не то, что в другие города, — страны? Почему сейчас они все где-то, там, разрозненные ссорами и горем?

— Завтрак на плите. И я узнал то, что ты просил вчера.

— Уже?

— Пап, полдень, не обижай меня, — театрально возмутился Билл. — Короче говоря, почти все счета утекли во Францию, что меня совсем не удивляет. Остался один, наследственно неприкосновенный, счет его отца, ну то есть теперь единолично его. Денег там ему до старости точно хватит, даже если решит себе особняк на острове купить.

— Я сомневаюсь, что в данной ситуации ему нужен особняк на острове, — мешая сахар в кофе, покачал головой Артур.

— Ну я же образно, пап, — сын закатил глаза.

— Доступ к этому счету есть только у него?

— По сути говоря, доступа к этому счету нет ни у кого. Пока. Ему бы лично явиться в банк и довести все наследственные бумажки до конца.

— Лично?

— Лично. Пока он неадекватный, никакие новые доверенности не прокатят.

— Он в своем уме.

— Документ о присутствии всех извилин из Мунго если будет, тогда да. И, не будем забывать, что он сейчас по факту недееспособный. Тебе придется постараться, чтобы официально хоть что-то за него решать.

— Бюрократы…

— Ну, бюрократы, не бюрократы, а счет все равно под арестом. Он его получит, только если суд его оправдает. Ты чего задумал, скажи мне? — не получив ответа, Билл продолжил. — Я просто хочу понять, в чем я тебе помогаю. Извини, но я правда не понимаю, почему у тебя так болит душа из-за человека, с которым на моей памяти ты только враждовал. Даже с учетом какого-то данного тобой обещания.

— Я… Мы не всегда враждовали. В школе мы были… довольно близки.

— Вы дружили?

— Вроде того, — Артур кивнул, впервые за разговор подняв взгляд на сына. Тот сидел невозмутимо, даже в лице не изменившись. — Ты даже удивленным не выглядишь.