— Мне страшно, — тихо сказал Люциус, нервно дергая край бинта на руке.

— Тебе нечего бояться, — и когда ложь успела стать такой обыденностью? Он сам не знал, что ждет их обоих, а «нечего бояться» звучит так уверенно, будто правда.

— Меня будут судить?

— За что тебя судить?

— За прошлое, — неопределенно пожал он плечами. — Аврорату же это нравится.

— Если тебе есть в чем признаться, признайся здесь и мне.

— Я никого не убивал. Ты должен мне верить. Я никого не убивал. Никогда. Я… я слишком труслив для этого, — признание в собственной слабости далось ему на удивление легко. Из-за рассыпавшейся в прах гордости или из-за того, что рядом именно он, а не кто-то другой, желающий только зла. Сколько бы за жизнь они не ругались и не дрались, Артур все равно был для Люциуса самым близким человеком, который поймет все на свете. И простит за все на свете. Всегда так было. Оба ошибались, оба честно признавались в этом и оба друг друга прощали, вытягивая из пропасти, какой бы глубокой она ни была. — Если на мне и есть грехи, то это не чужая кровь.

— Я тебе верю. Но боюсь, что твоей роли бедной овцы никто, кроме меня, не поверит.

Так хотелось попросить его быть по-настоящему честным. «Не убивал» — это собственноручно не вонзал нож в сердце, это не произносил сам убивающее. Но это не значит, что миллион тех мелких, едва заметных, сделанных им вещей не приводили к чужой смерти. Это не значит, что сам не издевался, не пытал, не наслаждался чужим страданием.

Когда, в какой черт возьми момент все это стало неважным? Когда он стал такой верной собакой, которой наплевать на то, кто ее хозяин? От самого себя было мерзко, но это ничего не меняло.

— Меня сейчас лечат только для того, чтобы я… чтобы я что? Медленнее умер в Азкабане? — удивление Малфоя казалось наигранным. В действительности его совсем не удивило, если бы все было именно так. И не потому что у Министерства был злой умысел, а потому что в Министерстве всегда были и будут одни идиоты. Они причиняли народу вред не потому что хотели, а потому что зачастую не умели думать.

— Что-то похожее на то, да.

— Это ты называешь «нечего бояться»?

— Пока ты здесь, нечего.

— Артур, я не хочу в Азкабан… — в прошлой жизни он сам себя проклял бы за такую абсолютную жалость в собственном голосе, но теперь это не имело для него никакого значения. Его и так унизили дальше некуда. — Я умирать не хочу…

— Я что-нибудь придумаю.

— Обещаешь?..

— Обещаю.

Они долго молчали, слушая лишь дыхание друг друга, в котором так и сквозила нервозность. Раньше так переживали из-за экзаменов, хватаясь друг за друга как за последний кусок реальности. Какими светлыми теперь казались эти воспоминания. И какой прекрасной казалась их любовь в самом своем начале. Бешеная, неосознанная. Наивная, легкая, вдохновляющая. Тринадцать и семнадцать. Они были просто двумя мальчишками, нашедшими друг в друге целый мир. Так какого же черта нужно было это сокровище растоптать и испортить? Два кретина.

— Доверишь мне свои волосы? — каждый день Артур с болью смотрел на то, во что превратились его шикарные локоны, но не решался просить к ним прикасаться пока Люциус хоть немного не придет в себя. Волосы всегда были святыней.

— Я тебе свою жизнь доверил, а ты про волосы, — фыркнул Малфой, находя это глупостью. Разве важно теперь это? Все равно он сам себя больше никогда не увидит. Оно и к лучшему. Он прекрасно представлял, что от его красоты осталось. Точнее ничего.

Специально принесенной расческой каждую прядь, аккуратно, по дюйму, чтобы не сделать больно. На белоснежных от природы волосах не так очевидно, но все же половина — серая, совсем седая. Из расчесанных колтунов волосы выпадали целыми прядями. Благо их всегда было много.

— Столько возни с ними. Отрезал бы их просто к чертовой матери.

— Ни за что.

Смешно от абсурда собственных мыслей, но было приятно думать и беспокоиться о чем-то не глобальном. Волосы любимого мужчины подошли идеально.

Гладко выбритый и с расчесанными волосами Люциус выглядел совсем по-другому, с намеком на жизнь, хотя повязка на глазах и омрачала поползновения позитивных мыслей. Заострившиеся скулы и лезвиями торчащие ключицы исправить не так сложно, а вот отсутствие глаз… Механическое воздействие еще можно было бы попробовать исправить, но темномагическое… после проклятий даже от протезов может быть отторжение. Но об этом они подумают позже.

— Я теперь совсем некрасивый, — тяжело вздохнул Люциус, крутя в двух более-менее двигающихся пальцах свою длинную прядь.

— Неправда. Ты всегда красивый.

— Не смей мне врать. Я представляю, как выгляжу.

— Мне плевать, что ты там себе представляешь. Я люблю тебя любым.

— Ты правда до сих пор меня любишь?

— Да.

— Даже таким уродцем?

— Сколько тысяч раз мне нужно будет тебя убеждать, что ты не урод?

— Начнем с двух тысяч раз, — подумав, улыбнулся он.

— Хорошо, — покорно согласился Артур. Ему не впервой было повторять что-то по тысяче раз. Терпения всегда хватало. И для него он найдет его столько, сколько понадобится. — У тебя что-нибудь болит?

— Да. Но это ерунда. Больше беспокоит, что я не могу согреться. Это нервирует.

— Ты очень худой. Чуть наберешь и все будет нормально.

— Знаю. Но мне совсем не хочется есть. Вроде понимаю, что нужно, а не лезет. И тошнит ужасно. Лекари еще с этими своими трубками и иголками маггловскими. Брр.

— Это капельницей называется.

— Да все равно мне, как это называется. Больно это.

— Тогда ешь еду.

— Не хочу.

— Вот поэтому и капельницы.

Малфой на это только недовольно фыркнул.

— Ничего, все будет хорошо.

— Ты в это веришь?

— Конечно.

— Ты меня сейчас видишь или тоже ослеп?

«Видел бы ты меня» — подумал Артур, но вслух ответил:

— Передо мной самый красивый мужчина в мире. Как не верить? — ну вот, отсчет начат. Осталось всего-то повторить это одну тысячу девятьсот девяносто девять раз.

— Знаешь, мое тщеславие знатно пошатнулось, так что можешь не сыпать так комплиментами.

На самом деле это уже была привычка — возносить Малфоя до небес. Артур уже даже не замечал, что говорит, это выходило механически хотя бы потому, что было правдой лично для него. Он действительно считал его самым красивым мужчиной в мире и в жизни не смотрел ни на кого другого. И любил всю жизнь только его — тщеславного ублюдка, упивающегося дифирамбами своей персоне. Изменять привычку, выработанную десятилетиями, совсем нелегко. Да и надо ли?

— А если я хочу, чтобы твое тщеславие вернулось?

— Ничего у тебя не выйдет, — он снова передернул плечами, обняв себя и растирая руки забинтованными ладонями.

— Обнять тебя?

— Я уж думал не догадаешься.

У него и раньше была чрезмерная тактильность наедине. Еще со школы. Выращенный в строгости без объятий родителей, от любимого человека он требовал прикосновений, объятий, всего на свете, лишь бы не чувствовать одиночества, переполняющего с самого детства.

На ощупь Малфой был еще меньше, чем на вид. Одни кости под покрытой мурашками кожей.

— Тебя тоже в плену держали? — грустно усмехнулся Люциус, водя рукой по его спине. — На моей памяти ты был несколько больше.

— Я боялся, что не найду тебя. Что не успею, — предательские слезы потекли по щекам, пропадая в белых волосах. — Прости, что так долго. Прости меня…

— Артур… — тихо выдохнул он ему в шею. — Все хорошо. Ты нашел меня. Я живой.

— Я люблю тебя.

— А я люблю тебя. Ну хватит, рыдать он вздумал. Мне завидно, знаешь ли. Тоже хочется, а нечем.

Истерический смех их обоих долго не отпускал.

***

Артур окончательно забыл, когда в последний раз спал. И ел когда что-то, кроме утреннего дешевого кофе тоже не помнил. Неудовлетворенность собственной жизнью, страх за дорогих людей, чувство вины перед семьей, все это гнало его прочь из родного дома, заставляя проводить ночи либо в своем кабинете в Министерстве, либо в гараже, не заходя в Нору.