Артур уже и сам бы не вспомнил, что его заставило выйти ночью под проливной дождь, но только после этого мысли хоть немного улеглись. А когда захотелось спать, уже нужно было быть в Министерстве. А вечером, после, — в Мунго. Лекари давно привыкли к его ежедневным приходам. И то, что пациентов, его интересующих, теперь два, их совсем не волновало. Сиди сколько хочешь, только не мешайся.

День за днем все было до смерти одинаково. Весь июль и август он видел одну и ту же картину — сын не приходил в себя, больше походя на кандидата в гроб, чем на человека, который когда-нибудь встанет с больничной койки. Малфой же несколькими палатами дальше под условным аврорским надзором если и подавал признаки жизни, все они были горячечным бредом. Весь перебинтованный, тощий и бледный до синевы, он впервые хоть чуть осознанно отреагировал только тогда, когда Артур начал с ним разговаривать. Скорее это был монолог, когда осознанный, а когда и вовсе ахинея сумасшедшего, в конце концов, здоровым и адекватным он себя уже давно не чувствовал. Да и был ли он вообще когда-нибудь нормальным? Если бы был, не женился бы. Не любил ведь, черт возьми. Никогда не любил. И все годы думал совсем о другом. Думал, жил, изменял. Мечтал сбежать от всего этого подальше. Только детей бросить так и не смог. Их он любил. Всех, всегда. А теперь даже поговорить было не с кем.

Воспоминания общие на двоих рисовали на лице с заклеенными провалами глаз сначала бледное понимание, а затем вполне четкое осознание. Узнавание.

— Артур…

Голос как скрип ножа по стеклу, но говорил ведь. Медленно, кашляя через каждое короткое предложение, судорожно вспоминая слова, которые забыл. Вспоминая нервно, злясь, до дрожащих рук. Невозможно было не взять эти тонкие, забинтованные пальцы в свои ладони. Согреть, успокоить. Как тогда, в школе. Оба нервные, беспокойные по любой ерунде, они всегда могли найти друг для друга нужное слово, нужное прикосновение, чтобы хоть на немного стало легче.

Только вот годы спустя они умудрились стать друг для друга главной болью и причиной лезть на стену от отчаяния. И оба ненавидели. Не друг друга. А только себя. За тупость, за ложь. За жен и детей. За то, чего у них так и не случилось — жизни вдвоем. Любви без этой постоянной ноющей боли. А теперь уже никогда и не будет.

Больно будет всегда.

— Я заберу тебя отсюда. Обещаю.

Целовать сухие растрескавшиеся губы было подобно божьему благословению. В этих губах была реальность. В забинтованных пальцах была реальность. В хриплом «я люблю тебя» была реальность. Так можно было не существовать, а возможно даже жить.

Едва слышное «не уходи», и вовсе призрачное «спасибо» заставляют остаться дольше, прижать к себе и думать том, что в чужом слабом дыхании в шею смысл жизни.

— Прости меня.

— За что?..

— За все. За то, что тебя не послушал. За то, что предал.

— Оставь это все позади.

***

— Ну вот и что ты к нему все шастаешь? Влюбился что ли? — Скримджер в перерывах в своей войне с Робардсом за Аврорат занимался всем подряд. В этот день, например, сам охранял совсем не опасного и еще не доказано, что преступника у его больничной палаты.

— Если ты не заметил, я единственный человек, на которого он реагирует.

И это было правдой. Только с Артуром Люциус разговаривал — мало, тяжело, но постепенно привыкая. Ни с Авроратом, ни с лекарями он никак не общался, просто замолкая, не давая ответа ни на один вопрос. Единственным достижением была с трудом выработанная терпимость к чужим прикосновениям, потому что в первые осознанные дни все, чего наслушался медперсонал, было истеричное «не прикасайтесь ко мне!». И только Артуру, совершенно случайно ставшему свидетелем этой сцены, удалось тогда его успокоить. «Я не хочу, чтобы они меня трогали. Пожалуйста, пусть они меня не трогают…». «Тише, никто не будет тебя трогать, успокойся». Менять бинты на слабо заживающих ранах тогда тоже пришлось самому.

— Подозрительно.

— У тебя все подозрительно, — скривился Артур, стараясь видеть в сидящем напротив человеке именно человека, а не очередное чудовище из бесконечных ночных кошмаров. А его эта вечная ухмылка, застывшая на лице, только на такие мысли и наталкивала. — Знаешь, мне иногда кажется, что ты не существуешь и просто моя галлюцинация.

— Ох, папенька. Шизофрения — болезнь прекрасная, только вот волшебники ей редко страдают. Много чести тебе иметь такую совесть, как я, — он едва ли не скривился в возмущении, для пущего эффекта недовольства сложив руки на груди.

— И то правда. Ты жену его нашел?

— Во Франции красиво, знаешь?

— Не знаю, не был. Значит нашел.

— Нашел, конечно. Она не очень-то и пряталась. Цветет и пахнет аки роза близ Елисейских полей. Разве что расстроилась больно, что муженек живой. Она-то себя уже вдовушкой величала.

— И вот это тебе не подозрительно?

— Подозрительно, но мы же пришли к выводу, что преступник-то наш — труп. А чего мне труп искать? Закрыто дело. Шастай к любовничку сколько хочешь, скоро свободный будет задним числом. Его женушка подсуетится.

— А сын его?

— Там же, с мамашей. Говорить отказывается, бледный как смерть, ты б его видел. Знает что-то крысеныш, но, пошли бы и он, и мамаша его к чертям собачьим. А этого подлатают и в Азкабан. Он там быстро ласты склеит.

— За что его в Азкабан?

— За побег из этого самого Азкабана. Или тебе совсем память отшибло? Да блять, Артур, сам себя услышь хоть раз за все это время. Он Пожиратель. Не знаю, какой ты там в действительности умудрился дать ему обет, но дебил ты в таком случае редкостный. Ему место в тюрьме, мы оба это знаем.

— Это несправедливо.

— А много было справедливости, когда они невинных людей убивали?

— Докажи, что он виновен. Докажи! И тогда я с тобой соглашусь.

— Да не нервничай ты так, если призадуматься, плевать мне на все это.

— Раз плевать, оставь меня уже в покое, ладно? Совесть блять.

Тот не ответил, только пожав плечами, со своей неизменной ухмылкой проводив его взглядом до закрывшейся двери палаты.

***

— Ты здесь каждый день, — после долгого молчания тихо сказал Люциус, до этого тратя все силы на попытки хоть немного сжать пальцы на держащей его за руку ладони. — Даже если не заходишь ко мне. Я чувствую. Почему?

Отвечать не хотелось. Ответить — окончательно признать, что сын умирает. А признавать совсем не хотелось. Как не хотелось видеть слезы своей семьи, в которой теперь уже никто ни с кем не разговаривает, упиваясь горем. Слишком много времени прошло, чтобы надежда была сильнее отчаяния.

— У меня сын в соседней палате. Он сильно пострадал в Хогвартсе. На него стена упала. Так до сих пор и не пришел в себя.

— Сочувствую. Который?

— Фред.

— Близнец.

Не вопрос. Утверждение. Он прекрасно знал всех его детей и по внешности, и по именам.

— Угу.

— Надеюсь, с ним все будет в порядке, — это прозвучало даже искренне. Более искренним было только «я не знал, что было в этом чертовом дневнике!» несколько лет назад. Поверил. Простил. Да и ссору длиной в год кое-как забыли.

— Мы все надеемся.

Надеются, как же. Семья трещит по швам, каждый в своем углу. Джорджа из палаты уже даже лекари не выгоняют, он с умирающим братом так и живет, позабыв как разговаривать, шевелиться, жить. Чарли даже после окончания войны так ни разу и не приехал. Артур прекрасно понимал почему и мириться со вторым сыном не хотел, как и он с ним, хотя кроме них двоих так никто и не понял, что между ними случилось. Билл давно стал частью совсем другой, своей семьи и сочувствовал издалека. Перси, на всех обиженный, даже умирающего брата проведать ни разу не пришел и не исключить, что из-за того, что Фред громче всех кричал, какой тот извращенец. Впрочем, так кричал не он один. Ни Рон, ни Джинни принимать отношения брата с мужчиной, старше их родителей, категорически не хотели. Что уж говорить про мать.

Иногда так хотелось собрать их всех, самому им в лицо сказать «я люблю мужчину и я ухожу» и забыть половину жизни как страшный сон. Все чаще эта мысль переставала казаться абсурдной. В любом случае бумаги на развод уже лежали, ожидая одну единственную подпись, которую вырывать придется на поле боя. И к этому бою Артур был абсолютно не готов.