В полете была свобода, в полете не было чувства одиночества, потому что никто и не был нужен. Там, в небе, не было семьи и навязанного долга.
Люциус Малфой всегда мечтал о двух вещах — уметь летать без метлы и колдовать без волшебной палочки. Это же так глупо, быть магом и при этом таким неполноценным, почти инвалидом, который не умеет колдовать без куска дерева. Его всегда эта несправедливость до глубины души возмущала.
— Птиц держат в клетках, а у них есть крылья. А драконов в заповедниках под куполами.
— Приземленный ты какой-то, Уизли, — тихо фыркнул Малфой, снова утерев нос.
— Знаю. Прости.
— Спасибо, что помог.
— Не за что.
— Только зачем ты это сделал?
— Нечестно это, трое на одного.
— А ты за честность?
— Выходит, что так.
В ту ночь семнадцатилетний гриффиндорец еще не знал, как много и как убедительно придется врать в своей жизни.
В ту ночь тринадцатилетний слизеринец еще не подозревал, что хоть одно, но его желание сбудется. Он будет колдовать без палочки, только ради этого придется лишиться зрения.
Июль 2000 года
Спокойствие. Счастье. Эти чувства были такими странными, к ним никак не получалось привыкнуть. На самом деле они так ни к чему и не смогли привыкнуть по-настоящему — ни к дому в самой дальней глуши, какую только можно отыскать, ни к тому, что всем на них плевать. Это и радовало, и задевало одновременно. Но, сосредоточенные только друг на друге, изломанные, раскрошенные в пыль, они все равно находили ее, — любовь. То единственное чувство, ради которого еще был смыл жить и держаться друг за друга. И уже после те самые спокойствие. И счастье.
Уже прошли те первые страшные месяцы, когда отовсюду убирались все хрупкие, маленькие и острые предметы, на которые невидящий маг мог напороться. Разбить не беда, у них не было абсолютно ничего настолько ценного, что из-за этого стоило горевать, а вот раны заживали скверно и поныне, хоть и случались намного реже. Сейчас Люциус знал и чувствовал в доме каждую мелочь, даже если она лежала совсем не на своем месте.
Они выкупили у брата Артура дом и полностью его перестроили, расширили, поделив на три части — общую, магическую и маггловскую. Пришлось сильно постараться, чтобы маггловское электричество, тайком проведенное из ближайшей деревни, не сталкивалось с магией, дабы не жить в постоянном состоянии войны энергий. Но методом проб и ошибок у них получилось. Оба занимались близкими им делами, заимев один лабораторию, а другой мастерскую, а отдыхали от своих экспериментов в общей нейтральной части, не забывая стабильно раз в неделю напоминать друг другу, что «Ну какие тебе зелья, ты же не видишь, что мешаешь!» «Я чувствую! А тебе какие эти твои приборы? Ты в них все равно ничего не понимаешь, еще дом спалишь!». Они могли провести в словесной перепалке несколько часов, при этом продолжая невозмутимо лежать в кровати в обнимку, а затем как ни в чем ни бывало заявить друг другу «я люблю тебя», поцеловаться и угомониться.
Даже спустя два года Люциус так и не восстановился до конца и, в абсолютной степени устав проклинать себя за слабость, просто принял свое новое тело и частое бессилие как нечто неизбежное. Почти юношеская угловатость, эта острая худоба в совокупности с до синевы бледной кожей делали его тонкой фарфоровой статуэткой, с которой если и не нужно было быть аккуратным сверх меры, но все равно хотелось. Сломанный и морально, и физически, в минуты слабости вслух он себе давно не позволял говорить, что больно, страшно, невыносимо.
Как и не сказал, кто же все-таки с ним это сделал.
Словами было не сложно, а абсолютно невозможно выразить то, как страшно и горько видеть взрослого, некогда сильного и гордого мужчину слабым и беспомощным как котенок. А этим самым слепым котенком, оставленным умирать, Малфой и являлся. Было по-настоящему страшно смотреть в его всегда живое, полное самых разных эмоций лицо и видеть пустоту, черные провалы, словно выжженная земля. Он был даже не как мертвый, а как будто изначально не живой.
К счастью, весь этот ужас был давно позади.
Яркое и горячее летнее солнце забиралось своими лучами в окна, норовя коснуться своей яркостью бледного лица, виднеющегося из-под двух, а местами и трех одеял, но Люциус только чувствовал его тепло и просыпаться не собирался, сильнее обнимая третье одеяло давно вставшего в раннюю рань благоверного.
Еще прошлым летом они пришли к единому мнению, что им стоит спать под разными одеялами, потому что Малфой так до сих пор немилосердно мерз, — и все лекари, к каким они обращались, сошлись во мнении, что это возможно никогда не пройдет, — и спал он под одеялом и теплым пледом даже в жару больше тридцати градусов по Цельсию. Артур, считающий себя еще хоть немного нормальным человеком, в таких адских условиях спать не собирался и потому после двух демонстративных ночей на диване купил свое собственное одеяло. С тех пор война закончилась. Хотя ледяные руки перед сном и выбирались из под своего одеяла и залезали под чужое. Погреться, ага, как же, змеюка коварная.
— Ты подниматься думаешь?
Артур давно привык, что спит Люциус больше, чем живет. Каждое утро он любовался им — спокойным, умиротворенным, его. Порой во все происходящее совсем не верилось, это как самый несбыточный, самый смелый сон. Но этот сон был их обоюдной реальностью.
— Да, сейчас, — тихо ответил тот, чуть пошевелившись в своем ворохе одеял и, сильнее обняв третье, не свое, снова затих.
— Что на завтрак будешь?
Артур сел рядом на кровать, проведя ладонью по взъерошенным со сна белокурым волосам.
— Что ваше величество приготовит.
— Были блины, но их стащил енот.
— Ты зачем дал еноту блины? — встрепенулся Малфой, сразу растеряв весь оставшийся сон. К животным он относился ревностно и крайне ответственно. И если лис был единицей умной и самостоятельной, то спасенный из маггловского зоопарка енот был маленьким шкодливым чудовищем, за которым только глаз да глаз, за это его и любили.
— Не дал, а он сам стащил.
— Ты отвратительный отец. Кормишь ребенка чем попало!
И этот упомянутый ребенок, таща в маленьких лапках плюшевого ниффлера — свою самую любимую игрушку — забрался на кровать, сразу закопавшись в ворохе одеял с самой довольной мордой в мире.
— А ты мать еще хуже. Время полдень, а все дрыхнешь!
— Сейчас подушкой получишь. За «мать» особенно!
— Встань для начала.
Они не ругались целую вечность и совсем по этому не скучали, изо дня в день устраивая перепалки из-за своих пушистых детей, техники и зелий. Это было их нормой и абсолютным раем, потому что полностью спокойно жить оба просто не умели.
— Так что на завтрак? — спросил Люциус, без труда найдя любимого мужчину рукой в пространстве и подползая не хуже их любимого енота, в итоге почти выбравшись из своего кокона и устроившись полусидя головой у него на плече.
— Малфой, ты самое настоящее чудовище, — выдохнул Артур, наслаждаясь одним только видом изгибов бледного, но такого родного тела в ярких летних лучах.
— Дорогуша, хватит тебе, я просто голый, — самодовольно заявил тот, почти невесомо целуя его сначала в ключицу, затем в шею, в итоге добравшись до чувствительного местечка за ухом. — Еще скажи, что тебе это не нравится.
— Я блять в восторге.
— Я вижу, — еще шире усмехнулся Малфой, проведя рукой по его обнаженной груди до резинки домашних растянутых шорт, и тонкие ловкие пальцы забрались под, сжимая твердый горячий член.
Жизнь стала абсолютно прекрасной, когда они оба перестали думать о чем-либо и начали проводить время двумя способами: пить вино и заниматься сексом на любой поверхности в доме и в любое время дня и ночи. За эти два года они как будто заново влюбились друг в друга, причем так сильно, как никогда до этого.
Их кровати в скором времени грозил настать абсолютно логичный и бесславный конец, так сильно она скрипела под натиском страсти двух сплетенных на ней тел, своими железными звуками порой даже перекрывая несдержанные громкие стоны.
