— Не умею, — не стал отрицать тот. — И боюсь. Хрен с ним, если обожгусь, а если дом спалю?

— Я тебя научу потом, если позволишь.

— Хорошо. А пока ешь. Понятия не имею, как это выглядит, но я старался.

— Спасибо.

— Как мне тебе помочь? — он забрался с ногами на кровать, кутаясь в плед вместе с лисенком, который крайне активно претендовал на чужой ужин. — Тебя так колотит, а я чувствую себя бесполезным.

— Это не так. Ты не бесполезный.

— Угу, бутерброды вот нарезать смог.

— Люц.

— Ну что?

— Я возьму себя в руки, обещаю. Дай мне немного времени, пожалуйста. И прости меня.

— За что ты просишь прощения?

— За свое поведение.

Люциус ненавидел его за это — за вечную привычку извиняться. За все. В чем виноват, в чем не виноват. В нем это было еще со школы. И бесило. Бесило невыносимо.

— Ударить тебя что ли? Я тебя совсем не понимаю. Ты извиняешься передо мной за то, что переживешь из-за ссоры с детьми? У тебя все нормально с головой?

Уизли на это только хотелось ответить: «сколько раз вы будете мне задавать этот вопрос?». Он уже смирился с тем, что в глазах абсолютно всех, даже слепого безглазого Малфоя, он идиот без мозгов, который все делает неправильно.

— Хотя, нет, подожди, я кажется понял твою логику, — Люциус, действительно поняв, что тот так и не смог сказать, даже лиса невольно выпустил, благо тому уже досталась лишь пустая тарелка с крошками. — Ты думаешь, что меня это задевает, да? Потому что ты ушел ко мне, но переживешь за них.

— Да, — «лучше и не скажешь».

— Ну и дурак ты. Мне твое состояние не нравится потому что ты болеешь от этих переживаний, а не потому что меня это как-то задело. Я не хочу, чтобы твое здоровье пострадало. Тебе еще за мной всю жизнь ухаживать, — закончил он, сложив руки на груди.

— Ты невыносимый, ты знаешь?

Малфой знал и на его улыбку в голосе сам невольно улыбнулся.

— Тебе принести еще что-нибудь?

— Нет. Иди ко мне.

Лисенок упорно не хотел оставлять их наедине и устроился у Артура под боком, изредка тыкаясь носом ему в руку. Умным он был созданием, и полезным. На него отвлекаться было хорошо. Маленькое, активное, пушистое. Без него в доме было бы совсем уныло.

На то, чтобы взять себя в руки и подняться с постели ушло четыре дня, и по большей части помогло то, что банально надоело есть бутерброды с холодным недо-чаем на завтрак, обед и ужин. Только вот то, что Малфой делал это намерено, он понял намного позже, когда уже не было смысла выговаривать ему за это. Помогло же, в конце концов.

Найти в Лондоне учебник со шрифтом для слепых оказалось неожиданно сложно. Еще сложнее было выдержать ненависть Малфоя к самому себе. Его оставшийся еще с юношества перфекционизм требовал от него моментального понимания, но его не происходило, и оттого он постоянно злился на себя.

Переубеждать его, что он не «тупой страшный урод!» сложно, но это возвращало к жизни. Ради него, вечно недовольного и такого до умопомрачения красивого, он все это начал. Его он вытащил из тюрьмы в прямом и переносном смысле и за него теперь должен был переживать. Он его ответственность и ради него раскисать было решительно нельзя.

В паре километров от них, за лесом была небольшая деревушка, там, в местном магазине они покупали продукты, не видя смысла мотаться за едой по камину в Лондон. Но даже если они ходили вдвоем, отыскав в кустах и древесных завалах тропинку, то Люциус всегда оставался ждать его на опушке. Слишком уж приметным он был, а им совсем не хотелось, чтобы кто-то узнал, где они живут. Была в этом какая-то размеренность, намек на нормальную жизнь.

Единственное, ради чего каждый день Артур действительно заставлял себя выходить из дома, хоть на пару часов, это чтобы в Мунго проведать Фреда.

Джордж не противился, не было сил, да и он так давно не разговаривал, что вряд ли смог бы сказать отцу, что о нем думает.

Так прошло время почти до конца ноября.

А потом у Фреда кончились силы бороться.

Этот день стал каким-то абсолютно бесконечным и бессмысленным. Артур сидел на стуле в коридоре, в то время как вся его семья была там, в палате, в слезах и горе. А он не мог плакать. Он ничего уже не мог. В душе разрасталась огромная черная дыра.

— Все еще считаешь себя здесь уместным? — спросил Чарли, пройдя мимо.

Это его едва не добило.

Он так сильно их всех любил. В голове калейдоскопом проносились воспоминания, где они такие маленькие, такие счастливые, еще совсем не знающие, как мир вокруг жесток и ужасен.

Как первые эксперименты Фреда и Джорджа едва не спалили дом, но разве можно было ругать их сильно за такую любознательность? Пришлось долго объяснять, как обезопасить себя и других. Они умные мальчики, переглянулись, кивнули и правда все поняли, больше не взрывая так сильно. Им было по семь.

Как Чарли, еще совсем маленький, увидел в книге драконов и так загорелся, что кроме них для него ничего не существовало. И как же сильно он радовался, когда родители смастерили для него зеленые переливающиеся драконьи крылья. Ему так нравилось летать у отца на руках. «Папочка, я дракон!». «Конечно, Чарли. Самый лучший дракон на свете».

Как Перси, научившись читать в три года, не выпускал книги из рук и в восемь до ужаса стеснялся признаться, что стал плохо видеть. Он утыкался в книгу почти носом, пока отец не заметил его в таком виде, прячущегося в саду. Не ругал, конечно, за что его ругать, и дал примерить свои очки, с сожалением видя, как счастливо преобразилось лицо сына. На следующий день в семье носителей очков стало двое.

Как Билли, их первый, прекрасный мальчик был самым образцовым, счастливым ребенком, а в юношестве страдал от нервных срывов, не вынося своей огромной ответственности. В четырнадцать он прятал порезы на ногах, в пятнадцать на летних каникулах возвращался из деревни пьяным. И рыдал. Рыдал так горько, что было безумно стыдно за то, что они с женой взвалили на старшего сына. Он справился, перерос, только вот навязанный перфекционизм так и остался шрамами на коже. А теперь это все переросло в чудовищное безразличие ко всему.

О том, какая тяжкая доля выпала на судьбу младших в войне даже думать было страшно. От воспоминаний о неизвестности длинной в вечность до сих пор трясло. Где, как, живы ли? Малыш Ронни, такой доверчивый и пугливый, как маленький котенок. Джинни, долгожданная принцесса. Им двоим доставалось больше всех родительской любви и внимания, которые они упорно считали контролем. Младшие, ведомые, совсем не хотелось, чтобы помимо примера положительного они брали со старших братьев и отрицательный. Но ни секса в двенадцать, ни алкоголизма, ни самоповреждения не случилось. И выросли сын и дочь настоящими рыцарями как из древних легенд — смелыми и благородными.

Они с женой так ими гордились. Ими всеми.

Он так их всех любил. И как же невероятно больно было осознавать, что на его стороне остался только Перси, сам ставший изгоем из-за своего выбора.

Артур долго не мог найти в себе силы вернуться домой. Было уже совсем темно, когда его встретило тепло, лисенок с мячиком и звук игры на старом пианино, стоящем в гостиной. У Люциуса всегда был прекрасный голос, слушать можно было часами, но сейчас заунывная мелодия под монотонный звук расстроенного пианино только раздирала душу. Он так и не смог войти в комнату, опустившись спиной по стене на пол. И даже не заметил, когда стало совсем тихо, а слепой возлюбленный неловко нашарил его руками, прижимая к себе и стирая с лица слезы.

— Ты расстроен. Хотя, даже нет, у тебя горе. Что случилось? — шепотом, едва слышно спросил он.

Ответ стоил Артуру последних сил.

— Фред умер.

Посочувствовать на словах? А чем поможет?

Малфой сильнее прижал его к себе. Пусть плачет. Все равно горю больше ничем не поможешь.

Две ночи Люциус просыпался не от того, что его обняли, сильно, уткнувшись лицом меж лопаток, а от слез, которыми пропитывалась рубашка.