Артур не помнил, когда в последний раз у него были силы не держать все в себе. Когда в последний раз он так горько плакал от абсолютного непонимания, что вообще происходит и что он делает. От такой нестерпимой боли. Он даже не сразу смог поверить, что брат, родной, любимый, вечное утешение, рядом, из своей дурацкой Ирландии приехал сюда, к нему.

— Ну, успокоился? — улыбнулся брат, стирая с его щек слезы. И, получив в ответ кивок, продолжил. — Теперь расскажешь, чего мне твои дети толкуют, что у тебя крыша поехала?

— Я не хочу так больше жить.

— «Так» — это как?

— Я люблю его. До сих пор.

— А-а-а, — замешательство быстро сменилось на его лице на осознанную почти радостную улыбку. Он прекрасно помнил этого бледного тонкого мальчишку, по которому брат вздыхал, вместо того, чтобы готовиться к экзаменам. — Эта бледная змеюка твоя.

— Я с ним хочу. Я только его хочу, понимаешь?

— С начала можешь рассказать?

Пришлось.

Не так, как сыну. А честно, так, как было. О такой страшной силы любви, об отчаянии. Обо всем, что на душе было. Он знал, что брат не пошлет, не ударит, не оставит. И винил себя, что сразу к нему не пошел. Что не попросил помощи, медленно подыхая от гниющего моря собственных чувств.

— Ну, я тебе скажу сразу, я тебя не осуждаю. Это твое право. В конце концов, зачем тогда разводы придумали, правда? Но я совсем не уверен, что твои сыновья тебя не побьют. Как минимум.

— Почему ты тогда меня не осуждаешь? Не бьешь?

— Я твой старший брат — это раз. И я видел, как ты смотрел на эту бледную моль еще условные сто лет назад. Если это была не любовь, то что вообще тогда любовь? Отца надо было слушать. Придурок ты мой.

***

Утром Артур так и не вернулся, а желание если не есть, то хотя бы пить и умыться было сильнее так и пытающегося его поглотить отчаяния. «Ты волшебник, соберись!» — приказал Люциус сам себе. Ударяться было больно, но поучительно. Постепенно он начал внимательнее прислушиваться к пространству. Нужно было научиться слушать не только ушами, но и всем телом. Магией, которая ещё осталась. Это была задача не на день и не на два. Потому он просто сам для себя решил, что каждое сделанное дело будет достижением. Найти кухню. Попить воды. Найти туалет. Найти ванную. Почистить зубы. Найти полотенца. Принять душ, как бы сильна ни была слабость. Как одеваться разницы уже не было. Хотелось укутаться во все, что находилось в доме. В итоге помимо свитера и очевидно разных даже по длине носок, он укутался в плед и так бродил по дому. Совсем недолго. Сил почти не было и, когда уставал, он просто садился на пол, если рядом не было чего-то более подходящего.

Существование было крайне бестолковым в его понимании, бессилие и невозможность колдовать и читать грызли его как крысы старую библиотечную книгу. Но и просто лежать в постели он не мог. Очень хотел, отдыхать было жизненно необходимо, но он как заведённый короткими интервалами бродил, узнавая дом, пытаясь его запомнить. Но память была совсем ни к черту и все, что он узнавал, через час забывалось.

Один раз он даже заставил себя выйти на улицу. Стоя на крыльце, вдыхая прохладный воздух, Люциус слушал шум моря. И пытался успокоиться.

Он вернётся. Остынет и обязательно вернётся. По-другому и быть не может. Не бросит же он его здесь в конце-то концов. Это же просто немыслимо!

Чувства времени у него еще совсем не было, тем более что просто присев передохнуть он мог уснуть, а потом снова бродить по дому. Есть не хотелось, но жажда была страшной, потому кухня была первой комнатой, которая более-менее четко запомнилась. Единственное, чего он опасался — прием зелий. Вроде на запах он все их помнил, да и отравиться укрепляющими сложно, но в голове сразу рисовались мысли, как Артур наконец возвращается и находит его хладный труп. Снова на кухне. Отгоняя эти мысли как навязчивых мух, Малфой просто пил воду и спал где придется. Кто бы ему рассказал это пару лет назад, высмеял бы без пощады.

О том, что он, потомок благородного рода, некогда один из богатейших магов планеты, ходит по чужому дому в разных носках, укутанный в плед, тоже старался не думать. Ему все это было как-то чуждо и в чем-то противно. Слишком это было как-то просто, приземлено. Не привык он так. Потому проще всего было в первые дни, когда думать и сравнивать просто не было сил.

Приходилось старательно убеждать себя, что в такой жизни — простой, без роскоши и прислуги — нет ничего плохого. Ведь сам бы сейчас не согласился на огромный дом, банально боясь в нем потеряться. И собственные вещи он еще успеет купить. Всему свое время.

Главное, чтобы Артур вернулся.

Выходить на улицу дальше пары шагов от дома было боязно, но, когда Люциус стоял на пороге, вдыхая свежий воздух, помимо шума моря и шелеста листвы обостренный слух уловил и что-то еще. Что-то жалобное, как мольба о помощи.

Он шел на писк. Было страшно, опереться не на что, а под ногами с треском ломались ветки. Пройти пришлось по его ощущениям довольно большое расстояние, пару раз наткнувшись на стволы деревьев, веткой несильно ободрав щеку. Но потом он все же нашел руками источник звука. Пищало что-то совсем маленькое и пушистое на ощупь. А рядом было пушистое и большое. И влажное. Запах крови и гниения бросился в нос почти сразу. Помочь большому животному он никак не мог, а вот маленькому мог попытаться.

— Расскажешь мне, кто ты, малыш? Я тебя совсем не вижу.

Кроха в ответ жалобно пискнул и ткнулся носом в ладонь.

— Не боишься меня? Я хочу тебе помочь.

Ответом снова был еще более тихий писк.

— Ну хорошо. Теперь нам нужно добраться до дома. Не обещаю, что это будет быстро, но ты ведь простишь меня, правда?

Он закутал дрожащего лисенка в кофту, прижав к груди, и медленно направился в ту сторону, откуда в теории пришел. Было трудно и долго, но он смог. И даже за себя порадовался.

То, что этот кроха — лисенок, он понял только потому, что у него уже была лиса когда-то. Иногда он очень скучал по этому морю энергии. Лис был ужасно разговорчивый, мужчина до сих пор помнил эти ни с чем несравнимые звуки, что-то между лаем собаки и мяуканьем кота. Но маленький найдёныш был совсем крохой и сейчас на слух ощущался только пищащим щенком.

Малфой всегда был неравнодушен к животным, в детстве таская домой всех подряд от белок и птиц до раненого капканом волка. Животные его любили. А он любил их.

Волка он нашел в четырнадцать и тот прожил в Мэноре ровно до его тридцатилетия. Хромой хищник был для него самым близким и верным другом. Отец, а затем жена и сын дикого зверя всегда остерегались. А он любил его до безумия и долго болел душой, когда любимый зверь умер. От старости, в тепле и комфорте, любимый своим человеческим другом. Люциус никогда не называл себя хозяином для своих животных. Он считал это неуважением к матери-природе. Даже павлины, красивые и глупые, всегда были свободны, разгуливая по территории. И бардака в этом не было.

Промахнулся в решении он только один раз, потребовав в суде казни гиппогрифа. Тогда сын был для него важнее всего на свете и это ослепляло, злость туманила разум. Он честно не думал, что комиссия настолько тупая, что позволят отрубить животному голову. Сейчас за всю эту историю было безумно стыдно и он даже был рад, что животное бесследно пропало. Скорее всего он где-то жив.

Трудно заботиться о ком-то, когда не можешь позаботиться сам о себе, но покормить лисенка по старой памяти у него получилось, и после они оба просто уснули, выискивая друг в друге тепло.

***

Кап-кап-кап.

Так темно. Так страшно. Пальцы выворачивает от боли, но он все равно бьет безразличную к нему стену.

Кап-кап-кап.

Голоса давно нет, но он продолжает безмолвно кричать, изредка слыша собственные хрипы. Кричит от боли, от отчаяния, от веры, что за ним придут.

Ты правда думал, что выбрался? Что кто-то стал тебя искать? Что тебя оправдали, такого замечательного? Ты правда в это веришь?