— Был опыт, — сквозь зубы ответил Артур. Он вопреки собственной злобе на него все равно сидел на кровати рядом. Потому что все равно боялся. Потому что ради него он делал все, что только мог. Потому что он любил его, в конце концов, и не хотел потерять снова.

— Расскажешь?

— Нет.

Как вообще об этом можно было говорить вслух, если от одного только воспоминания внутри все сжималось и тряслось, как будто годы не прошли? Как можно говорить о том, что сам вытаскивал сына с того света, потому что помощи ждать было слишком долго?

В глубине души он до сих пор очень сильно осуждал Чарли за такой абсолютно глупейший, необдуманный поступок. Он злился как отец. Злился на глупые причины глупых поступков. Злился, что в их огромной семье в итоге сын чувствовал себя так одиноко, что не нашел никого, с кем мог бы поговорить. Злился на себя, что не заметил. И почему-то на Билла, которого тогда не было рядом.

Почему-то все вокруг так убеждены в его абсолютной дебильности и безэмоциональности, что даже тошно становится. Хреновый муж, хреновый отец. И сиделка для поехавшего мозгами миллионера тоже оказалась хреновая.

— Ты дрожишь, — Малфой с трудом шарил слабыми руками в пространстве, но даже не прикасаясь, чувствовал, как того трясет. От злобы, от усталости, от переживания. От всего сразу.

— Я устал, — резкий ответ заставил вздрогнуть и опустить забинтованные руки обратно на одеяло.

— Ты злишься на меня?..

— До желания прибить. Ты ведь специально это сделал.

— Я могу объяснить, почему это сделал…

— Мне не нужны твои объяснения, какими бы они ни были.

Он встал и вышел из дома на прохладный воздух. Привычка курить осталась ещё со школы. В любой непонятной стрессовой ситуации. Сколько жена не старалась отучить, ни черта у нее не вышло.

Через несколько минут по звону падающих мелких предметов было слышно, как медленно и неловко Люциус передвигался по ещё не совсем знакомому ему дому. На то, что зрячему человеку нужно меньше минуты, ему нужно десять.

— Ты нервничаешь.

— И как же ты это понял, — в абсолютно не свойственной язвительной манере ответил Артур.

— Сигареты, — игнорируя сарказм, ответил Малфой. Он остановился на пороге, вцепившись обеими руками в дерево дверного косяка. — Прости. Я… Мне тяжело. Правда тяжело.

— А кому легко? Я тебе все могу простить. Я всем все могу простить. Кроме этого. Это даже не слабость. Это дурь.

— Кто у тебя так умер?

— С чего ты?..

— Не отлынивай. Так резко просто так не реагируют. О ком я не знаю?

— Это неважно. Сейчас важен ты.

— Артур…

— Не умер, — вдруг ответил он, хотя совершенно не хотел говорить об этом. Но в душе горел такой огонь, что потушить было уже просто невозможно, а подавить и проглотить рвущиеся наружу слова так тем более. — Но мог бы. Я чуть с ума не сошел, когда нашел его еле дышащего, всего в крови. Ты можешь сколько угодно язвить, что детей у меня предостаточно, одним больше одним меньше, так ты тогда выразился? Но ты хоть на секунду можешь представить, что твой ребенок умирает у тебя на руках и умирает из-за собственной глупости?!

— Прости, я этого не знал.

— Никто этого не знает. Я никому не сказал и до сих пор не знаю, правильно ли поступил.

— Но ты ведь спас его.

— Да. Но я так сильно злюсь на него. И на тебя злюсь теперь тоже. Это не выход, черт возьми. Для этого тебя спасали?!

— Прости.

— Я думал, что потерял тебя навсегда. И когда с таким трудом нашел, ты так поступаешь. Почему?

— А что я значу теперь? Зачем я нужен?

— Значишь для кого? Для мира? Открою секрет, до тебя и до этого миру не было никакого дела. Ты мне нужен. Мне! Я ради тебя готов всю свою жизнь перечеркнуть, все бросить. А ты. К черту. Живи как хочешь. А не хочешь, то и не живи вовсе.

— Артур, не уходи. Артур!

Тишина после хлопка аппарации казалась звенящей.

Первое время Малфоем владел шок. Темнота все более настойчивым «кап-кап-кап» давила на сознание, поглощала, перебивая неровный стук сердца. Страшно было даже пошевелиться. Все, что он смог сделать, это добраться до дивана в гостиной и укрыться пледом с головой в надежде спрятаться от самого себя.

***

Флёр в девичестве Делакур, а ныне Уизли, была большой поклонницей одного из самых странных занятий в мире — бега по утрам. Она ежедневно вставала раньше мужа на целый час и наслаждалась вкусным морским воздухом, особенно прекрасным и чистым в пять утра. А еще ей нравилось, что в такое время никогда никого не встретишь на пляже. Потому какого было ее удивление, когда недалеко от дома она, уже возвращаясь с пробежки, встретила своего свекра.

Артур лежал у самой воды и соленые морские волны не скупились укрывать его собой. Рассвет еще только занимался.

— Вы в порядке?.. — с сомнением спросила девушка.

— Почему они всегда так делают? — смотря в небо, спросил он. — Почему думают только о себе?

Флёр никогда не любила чужих слез, а мужских и не видела почти никогда, от того и не знала, как правильно было бы поступить.

— Хотите я Билла позову…

— Нет, не надо. Я еще просто полежу.

— Эм… хорошо.

Она в жизни не чувствовала себя так глупо и неловко, потому сразу отправилась домой. Билл как раз заканчивал готовить завтрак на них двоих и, улыбнувшись, уже хотел пожелать жене добро утра, когда по одному взгляду на нее понял, что утро, кажется, совсем не доброе.

— Флёр, что случилось?

— Там… там твой отец, на берегу. И… ему не очень хорошо, я так думаю…

— Поешь, — он обнял ее, поцеловав в висок. — Я разберусь.

Билл еще с прошлого раза пытался отмахнуться от крайне назойливой мысли, что у отца не все в порядке с головой. Он сам себя пытался убедить, что у них у всех сейчас нелегкое время и еще вот немного и все будет нормально. Но видя, как отец лежит на пляже, в промокшей одежде и стеклянными глазами смотрит в небо, всего, чего хотел Билл, это вызвать лекарей из Мунго и попросить их вернуть отцу хоть каплю адекватности.

— Пап, ты себе целью поставил заболеть или захлебнуться?

— Захлебнуться.

— Может, вместо этого пойдем в дом и поговорим?

Пришлось кивнуть и кое-как встать. В конце концов, лежа на песке и захлебываясь морской водой, он ничем не лучше тех, на кого был так зол и обижен.

Говорить с сыном было сложно. Очень. И, выворачивая душу наизнанку, он совсем не ожидал, что не получит от него совсем никакой поддержки. Хотя это вполне себе было логично.

— А вот теперь подожди секунду, — после долгого молчания, сказал Билл, сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула. — Я правильно понял — ты оставил одного в малознакомом доме слепого человека, который к тому же пытался покончить с собой. Верно?

— Если рассматривать с такой стороны, то… да, верно.

— Пап, ты меня прости, конечно. Я тебя очень люблю, но… У тебя с головой непорядок. Я вообще не понимаю, что ты делаешь. Ты бросил семью, бросил маму, занимаешься черт знаешь чем, и по итогу, как бы я не относился к тому человеку, я в ужасе от того, как ты поступаешь и с ним тоже. Ты чего вообще хочешь?

— Я… я не знаю.

— Это ведь не дружба, я верно тебя понимаю?

Ответом был лишь кивок опущенной головы.

Билл тяжело вздохнул, впервые не зная, что вообще на это ответить.

— Поступи честно. Пап, ты меня слышишь?

— Да.

— Мне больше тебе нечем помочь. Хотелось бы тебя прогнать, да куда ты пойдешь?

— Прости меня.

— Не передо мной извиняйся. Отдохни, приведи голову в порядок и поступи уже так, как считаешь верным. Поддержать не поддержу, но осуждать не буду.

Спокойствия в доме сына уже не ощущалось. От нервного перенапряжения колотило до стучащих зубов. Лишь совсем ненадолго удалось провалиться в зябкий, тревожный сон, полный ужасов и кошмаров, но и тот моментально сгинул от вполне физического теплого прикосновения. Так к нему прикасался только один человек — родной брат.

— Ну и чего ты натворил? — без осуждения, с неизменной улыбкой в голосе спросил он, лежа рядом, обнимая, почти всем телом прижимая к себе и согревая своим теплом. — Молчишь? Ну молчи, потом расскажешь. А плачешь чего? Ну-ну, хватит, не надо нам этого.