Я тоже скучал по школе, Бродяга.

Я тоже отдал бы все на свете, чтобы вернуться в те годы, когда мы были совсем еще детьми, еще не знавшими ни предательства, ни смерти. Когда моя болезнь казалась мне самым страшным, что может случиться в моей жизни.

Да, дружище, жизнь меня тоже потрепала. Я обязательно расскажу, но потом.

Я не держу зла за то, что когда-то давно ты думал, что это я — предатель Ордена.

Не держи зла на меня и ты.

Мне тоже не хватало тебя.

Питер зачастил, залебезил, уговаривая Рона, Гарри и Гермиону пожалеть и помиловать его, и я был вынужден отвернуться, с трудом сдерживая свою ярость и желание опробовать на бывшем товарище парочку темных заклинаний, которые я выучил несколько лет назад, когда работал в лавке артефактов. Когда Питер протянул свои толстые ручки ко мне, взывая к нашей былой дружбе, я брезгливо оттолкнул его. Он был жалок, этот трусливый волшебник, так сильно цепляющийся за свою грошовую жизнь.

В моих воспоминаниях пухлый мальчик пытался тщетно задержать Филча, чтобы он не застукал меня и Джеймса, когда мы тащили с кухни в спальню огромный кремовый торт ко дню рождения Лили Эванс. В моих воспоминаниях грязный мужчина на коленях ползал у ног сына Джеймса, благодаря его за подаренную ему жизнь.

Я постарался вытолкнуть из головы обоих, забыть о них, хотя бы на время. Сейчас было не время.

Я открыл глаза. Светало.

Воспоминания унесли меня далеко прочь, и над лесом уже вставала настоящая алая заря, окрашивающая кору деревьев в золотистый. Нужно было встать. Я не боялся леса, нет — но я должен был вернуться в школу, пока меня не хватились. Вряд ли кто-то всерьез станет переживать обо мне, однако вчера состоялась казнь гипогрифа, и мог ли кто-то сказать мне наверняка, что министерские чины действительно ушли прочь из школы, а не остались в ней на ночь? Огласка моей болезни могла привести к проблемам не только у меня.

Я осторожно перекатился на правый бок, старательно игнорируя ноющую боль со всем теле. Приподнялся на руках. В таком положении мне не нужно было удерживать голову, как если бы я поднимался из положения лежа на спине, и поэтому я смог осторожно сесть, аккуратно и медленно принимая вертикаль. В нескольких футах от меня возвышался толстый ствол исполинского вяза, и я придвинулся к нему, приваливаясь спиной. Теперь я мог оглядеться.

Безусловно, я отлично знал эту часть леса. Левее поляна заканчивалась буйными зарослями колючих кустов, чуть дальше начинался уклон и вверх уходил покатый склон холма, на котором блестели капельками утренней росы крошечные соцветия незабудок. Справа, если приглядеться, можно было рассмотреть едва заметную тропинку. Помню, мы долго пытались разгадать ее загадку, и все никак не могли увидеть зверя, ходившего этой тропой: следы появлялись словно по волшебству, и мы часами сидели в засаде, надеясь увидеть волшебного зверя. Но тайна открылась сама собой. Это случилось на нашем пятом году в школе, когда Сириус вдруг вскрикнул, указывая пальцем в темноту.

— Вон они, вон!

Но ни я, ни Джим, ни Питер ничего не увидели, сколько ни вглядывались. На влажной земле четко отпечатались следы копыт. Только через три месяца я смог найти объяснение тому странному случаю, который мучил нас всю дождливую осень. В декабре, когда я приехал на Рождество домой, мы с матерью пошли гулять по заснеженному Лондону, освещенными огнями и гирляндами. Мы были около реки, когда раздался скрежет тормозов, грохот, свист. Послышались крики. Мы опрометью бросились туда, где стоял маленький синий автомобиль с распахнутой водительской дверью и куда уже сбегались люди. Движение на набережной встало. Посреди улицы лежал лицом вниз мужчина в черном пальто, его рука была неестественно выгнута, от головы по асфальту расплывалась лужа багровой крови. Это была первая смерть, которую я видел так близко.

Когда в январе мы с ребятами снова оказались около загадочной тропы в Лесу, я тоже увидел фестралов.

Стало быть, я был в миле или полутра от кромки чащи. Вероятно, я свалился с вершины холма — это объясняло бы и боль в шее, и ломоту во всем теле, и туман в голове. Вероятно, потеря обоняния была последствием тяжелого сотрясения — некоторые процессы в моем организме работали совсем не так, как у людей, а потому такое было вполне возможно. Да, это звучало правдоподобно. Но, черт возьми, что же привело меня на вершину холма?

Я поднялся, придерживаясь рукой за дерево, и зашарил рукой во внутреннем кармане. Там у меня лежал крошечный пузырек с вязкой бирюзовой жидкостью, зельем моей собственной разработки, которое всегда помогало мне после обращений. Я залпом выпил все до последней капли. Минуту я стоял неподвижно, глубоко дыша, чувствуя, как возвращается ко мне контроль собственного тела. Кончики пальцев закололо. Эффект снадобья был временным, что-то похожее на укол адреналином, однако этого мне вполне должно было хватить для того, чтобы выйти чуть южнее к озеру, где по обыкновению собирались лукотрусы, и оттуда по тропинкам кентавров выбраться к опушке и дальше, к хижине Хагрида. Лучше всего было бы остаться именно там, попросив лесничего позвать на помощь врача: сомневаюсь, что Дамблдор был бы счастлив, если бы я, весь в крови и грязи, вошел в парадный вход школы.

Но как же я все-таки оказался на вершине холма? Я помню, как мы выбрались из туннеля под хижиной. Уже было темно, и замок горел тысячей огней. Я помню, как Питер бросился к ногам Гарри, и как я с трудом сдержался, чтобы не ударить его. Сириус отвернулся к замку. Я знаю, что он испытывал схожие чувства, что и я.

— Лунатик. Лунатик! Ну ты же добрый, ты же совсем не жестокий, Лунатик, — эта краса смотрела на меня снизу-вверх, умоляюще складывая ладони под жирным подбородком. — Ты же не позволишь им отдать меня, да? Ну же, Лунатик! Ты ведь знаешь, я не хотел никому зла, меня заставили, заставили!

Я брезгливо оттолкнул его прочь, все также целясь палочкой точно промеж глаз. Он, видимо, помнил, что реакцией я не уступал ни одному из наших однокурсников, даже Джеймсу, даром что он три года подряд брал титул самого результативного охотника, и поэтому не дергался, только тихо хныкал, сидя на земле.

Будь я чуть более внимателен, и я бы наверняка почувствовал, как неминуемо подступает мое обращение. Но я был слишком сильно поглощен той бурей чувств, которая внезапно рухнула на меня.

Я понял, что происходит только тогда, когда услышал истошный крик Гермионы.

Я обернулся. Луна вышла из-за облаков.

Кровь в моих венах вскипела. Тому, кто никогда не чувствовал этого, не понять, что чувствует человек, когда его сущность меняется, когда он становится диким необузданным зверем. Никогда в жизни, даже когда в семьдесят девятом я попал под действие Круциатуса одного из Пожирателей, я не испытывал такой безумной нестерпимой боли, как я испытывал в ночи, когда изнутри меня вырывался оборотень.

Моя кровь вскипела. Мои кости плавились, мое сердцебиение ускорилось почти в два раза, и я покачнулся, из последних сил удерживая себя в сознании. Я чувствовал, как мои ребра разрывают грудную клетку, как выворачивает локти и кисти. Сириус бросился ко мне. Он схватил меня, обхватив руками и тряся, крича что-то, призывая сосредоточиться на нем, на его голосе, на его лице.

— Ты принимал лекарства, Ремус!.. — в ушах зазвенело. Я перестал различать слова, зрение сузилось лишь до небольшого круга в самом центре.

Сердце, Ремус, сердце! У тебя есть сердце, ты человек, помни, помни! Сражайся!

Я кричал и кричал это сам себе, пытаясь остановить неизбежное, однако мои губы не произносили ни звука.

Я видел только глаза Сириуса, которые отчаянно молили меня совершить чудо.

Последнее, что я видел — его глаза.

Черт, черт!.. Я застонал, и чуть было снова не упал, когда на меня обрушилось осознание того, что произошло вчера. Я обратился. Я обратился прямо там, у Ивы, всего в десяти футах от Гарри Поттера и его друзей, от Питера, в считанных дюймах от только что вновь обретенного друга. Я ничего не помню о том, что было после. Мой разум уснул, вытолкнутый прочь разумом моего альтер-эго, и я не знаю, что было после того, как я превратился в чудовище. Все, что встает передо мной, когда я пытаюсь вспомнить хоть что-то — это огромная луна над деревьями, это истошный мальчишеский крик, это сверкающая серебром дорожка, по которой я несусь, несусь вперед. Было ли это сегодня? Или я невольно возвращаюсь к тому, что было много-много лет назад? Было ли это вообще, или это лишь плод моего измученного воображения? Уж не был ли этот крик криком четырехлетнего мальчика, перед которым в полнолуние впервые возник Зверь, навсегда делая его таким же, как и он сам?