Стоило мне вспомнить этот крик, и воспоминания лавиной обрушились на меня, словно лавина, словно град.
Словно цунами.
В ту минуту мне стоило развернуться и побежать прочь, броситься к безлюдным высоким горам на востоке, перенестись туда, забиться в самую глубокую пещеру, завалить вход камнями и запечатать магией, мне стоило нестись оттуда быстрее ветра, однако я услышал крик. Крик Гермионы Грейнджер эхом отдавался в моих ушах, и в нем я слышал совсем другие голоса. Это кричала Мэри Макдональд и Дороти Вуд, кричала Алиса, кричала Лили. Я бросился вниз по коридору, несколько раз едва не полетев кубарем. Пульс стучал в моих ушах, а в нос бил какой-то до боли знакомый запах, знакомый настолько, что, будь у меня хоть секунда, я бы непременно узнал его. Но у меня не было секунды.
Я вышив дверь, влетая в комнату.
И у меня у самого из легких вышибло дыхание.
Он лежал на полу.
Он был тощ, словно скелет, его волосы и борода свалялись, от былой щеголеватости не осталось ни следа, одежда висела лоскутами по всему телу. Но он смеялся. Смеялся полубезумно, надрывно, но он смеялся. И в этом смехе я слышал смех семнадцатилетнего мальчишки, с которым мы гнали на мотоцикле в небе над ночным Лондоном.
Я покачнулся и только чудом не упал.
Сириус повернул голову, и мы встретились взглядами.
Мерлин всемогущий…
Я не знаю, какие небеса я должен был благословить, что я всего лишь обезоружил мальчишку. Клянусь, в тот момент весь мир сузился для меня до потрепанного мужчины на полу, и, если бы Гарри не отошел сам, перестав сжимать горло моего друга, я не могу гарантировать, что не отшвырнул бы его магией. Я и сам, кажется, помешался в ту минуту, перед глазами все закружилось, завертелось, и крики Поттера, Уизли, Грейнджер — все это слилось в единый поток шума где-то на периферии сознания. Мы просто смотрели друг на друга.
Сириус исхудал, был грязен и полудик, но его глаза, насмешливые и умные, были все теми же. Я смотрел в них, и, кажется, узнал бы из тысячи, хоть и не видел много-много лет. Это был все тот же мальчишка, что и много лет назад, тот, кто сидел у моей постели, когда я в бреду метался по ней, тот, кто принимал на себя мою вину перед Слизнортом, когда наш котел рванул, тот, кто толкал меня в спину, чтобы я пригласил Элизабет из Пуффендуя на Рождественский бал. Тот, кто весело подмигивал мне за спиной Джеймса, когда тот стоял у алтаря, глядя на свою невесту. Он был все тем же, тем же, и тот липкий ужас, то безумие, которое следовало за мной много лет, нашептывая, что Сириус был тем, из-за кого умер Джим, отступило.
Я сделал два шага вперед.
Не помню, что я сказал: это было что-то, что вырвалось само, что-то до боли естественное, что-то, что вылетело так, словно только и ждало этого мгновения. Что-то, что снова возвращало нас обратно, что делало меня Лунатиком, а Сириуса — Бродягой. Он улыбнулся. И я протянул ему руку, помогая встать.
От него пахло потом и землей, мокрой собачьей шерстью, неуловимой смесью трав, лесов и рек — всего того, где он, должно быть, жил эти месяцы. Это был он. И я сжал его так сильно, как только мог, моля Мерлина и Моргану, чтобы это было взаправду, чтобы это не было наваждением. Боже, как же я был счастлив! Я сам не верил себе и своим глазам.
Гарри что-то кричал, обвиняя Сириуса вновь и вновь в смерти своих родителей, Гермиона обличала меня, Рон забился в угол, однако я не слушал их. Как же все это было глупо, глупо! Какое это имело значение? Никакого? Я помешался, точно помешался, натурально сбрендил. Я крепко держался за плечо моего друга, словно боялся, что он пропадет и исчезнет, растает в воздухе, и он точно также сжимал мой рукав, потому что мы снова стояли на земле, снова были вместе, и нам так много надо было рассказать друг другу. Мы пережили так много, так невероятно много, мы перетерпели столько лет боли и одиночества, что теперь, казалось, само небо упало на наши головы. Снейп появился как всегда не вовремя, он тряс палочкой, угрожая, и Бродяга снова зашелся этим лающим смехом, да и я сам готов был рассмеяться. Снейп снова мнил себя королем положения, вот только не теперь. Нет, нет, не теперь! Если бы Поттер не отбросил его магией, я убежден, что я бы и сам расправился бы с зельеваром, безо всякого колдовства.
А потом я увидел, кого сжимал в руках Рон Уизли.
Я обернулся на Сириуса, и он едва заметно кивнул мне.
Второй раз за этот день у меня выбило из-под ног землю.
Я знал эту крысу, и я бы узнал ее из всех крыс мира.
И она знала, что мы оба — и я, и Бродяга — знаем, кто она.
Когда долгими вечерами я бродил по Хогвартсу, освещая себе путь палочкой, я все думал, сказал ли мне тогда Гарри Поттер правду. Карта не могла врать. Не умела. Я сам накладывал на нее чары. И я спрашивал себя, мог ли мальчишка действительно видеть на ней человека, которого я считал мертвым уже много-много лет? Было ли это правдой, чудной шуткой воображения мальчишки, обыкновенной ложью? Я не знал, что и думать. Мысленно я прокручивал в голове сотни и сотни вариантов событий, думал-думал-думал. Что бы могло значить то, что Питер жив? Мне хотелось верить, что это так. Ведь если Питер был жив, значит и Сириус был бы невиновен! Но кто тогда подвел под удар Поттеров? И почему, почему Питер скрывался столько лет? Может, его преследовали? Почему?..
Наверное, годы веры в то, что Хвост был лишь жертвой случая, сыграли свое. Я понял все лишь в ту минуту, когда увидел глаза Сириуса. Теперь я наконец-то понял, что двигало им, когда он совершил невозможное, вырвавшись из тюрьмы на далеком острове.
Когда я увидел его на руках Рона, мои глаза застелила алая ненависть.
Не хочу говорить о том, что я пережил в те ужасные минуты звериной ярости, которая охватила меня. Скажу лишь, что мы с Бродягой стояли, вцепившись друг в друга, и только присутствие друг друга удерживало нас от жестокой расправы. Я никогда так не ненавидел, как в ту минуту. Никогда. Даже в тот жуткий час, когда мой мир рухнул, когда я узнал, что Поттеры мертвы, что мертв Питер, что Сириус убийца — даже тогда я не мог так ненавидеть. Сейчас же я смотрел прямо в водянистые глаза неуклюжего опустившегося человечка, который был когда-то одним из самых близких мне существ, и перед моим внутренним взором как на киноэкране высвечивалось все то, что я теперь понимал. С пугающей ясностью я видел, как Хвост продает тех, кто готов был отдать самих себя за него.
Должен справедливости ради прояснить еще одну вещь. До этого момента, момента встречи лицом к лицу с человеком, погубившим моих друзей, я еще помнил о полнолунии. Даже тогда, когда я едва стоял на ногах, в неверии глядя на Сириуса — даже тогда где-то на задворках моего сознания мелькала мысль о том, что мне необходимо запереться в Хижине, выгнав прочь и моего друга, и трех ни в чем не повинных подростков. Трудно забыть о том, что через какой-то час ты станешь кровожадным зверем. Однако в то мгновение, когда я разглядел толстую крысу на руках Рона, в то мгновение я забыл об этом. Я перестал быть собой, перестал быть тем Ремусом Люпином, которым был последние пятнадцать лет, я снова был импульсивен, словно подросток, и для меня больше ничего не имело значения.
Не вспомнил я о луне и тогда, когда мы вылезли на поверхность. Не помнил о ней и Сириус, и Питер, и, кажется, даже умница-Грейнджер: все мы были настолько потрясены произошедшим, настолько не в себе, что упустили момент, когда еще могли бы упрятать волка за надежной дверью под землей.
Когда мы вылезли на свежий воздух, холодный ветер слегка отрезвил меня. Я остался стоять, направив палочку на Петтигрю, и Сириус отошел прочь, туда, где холм оканчивался обрывом. Я понимал его. Будь я на его месте, не думаю, что у меня хватило бы выдержки не броситься на предателя, раз и навсегда закрывая незакрытый долг. У него всегда была удивительная сила воли, та сила воли, которая бывает только у особ голубых кровей, а кровь Блэка была голубой от первой и до последней капли. Мы снова встретились глазами, всего на пару секунд, однако этих нескольких секунд нам хватило, чтобы понять друг друга.
