Король чувствовал, что умирает. Боже мой, за что? Ведь ему всего тридцать девять лет! Чем прогневил он Господа, что тот отпустил ему такой малый срок жизни, а главное – царствования! Всего три года! Где ты, Божья справедливость, где всесилие Твое, о небесный Вседержитель! За что кару такую посылаешь Ты? Чем не угодил Тебе молодой король, помазанник Твой на царство, которое теперь Ты отнимаешь у него!..

И тут Людовик встрепенулся. Силы небесные! Ведь он не оставил завещания! Причина была: поход не выходил за пределы королевства. Но что же теперь, после него?.. Чью голову увенчает корона? Сына, разумеется, кого же еще. Людовика, старшего из всех. Ему уже двенадцать, стало быть, в таком возрасте он и станет королем… А при нем? Бароны[3], которые не замедлят управлять мальчиком в своих интересах. И вот она – раздробленность, развал, и нет державы, которой отдал свою жизнь его отец. К тому же есть еще претендент на престол – сын Филиппа Августа от Агнессы Меранской, граф Булонский Филипп Юрпель, прозванный Строптивым. Не за ним ли пойдут бароны?

Какой же выход?.. Бланка! Любимая жена. Ей доверить королевство, больше некому, а к ней приставить верных людей. Кого же? Первым – Герена. Он стар, ему уже за семьдесят, но он подскажет, научит, он умеет… Верный друг отца. Они начинали вместе, когда Филиппу было всего четырнадцать. Затем Бартелеми де Руа и Жан де Нель. Тоже старики, но до гроба верны короне. Кроме них друзья, в которых Людовик более или менее уверен: граф Булонский Филипп, графы де Монфор и де Сансер, Бурбон и де Куси, архиепископы Санса и Буржа, епископы Нуайона и Бове, семейство де Немур… Но прежде первые трое. Им надлежит услышать последнюю волю короля, им должен он сказать самое важное, пока еще не поздно!

– Герен, Руа, де Нель! – позвал Людовик и поманил пальцем преданных друзей.

Они стояли рядом, им осталось только наклониться.

Его голос был уже слабым, но в наступившей тишине его могли еще услышать другие, те, о ком он только что думал.

– Архиепископ… ближе, ближе, – попросил Людовик. – Читай, что тебе положено, перед отходом христианина в вечность, в царство небесное, и отпускай мне грехи мои, которых, видит Бог, не так уж и мало.

И устремил глаза ввысь. Грехи… Какие же? Супругу он горячо любил, об измене ей даже не помышлял. И она верила ему, зная тем не менее, об особенностях походной жизни. Замахнулся на английский престол? Да что там, был уже избран королем! Грех ли это? Как знать, Богу виднее. Должно быть, и спровадил Всевышний Безземельного в могилу, чтобы одумалась знать и усадила на трон своего короля, английского, мальчика еще… Но вот грехи, которые не снять с души, – люди, безвинно загубленные в трех походах. Сотни, тысячи! Безжалостно изрубленные, заколотые, сожженные иноверцы – старики, матери, даже дети… Всё потому, что верили не так, как хотелось Риму, где восседает убийца из убийц – наместник Бога на земле Папа Римский. Может, болезнь эта и есть расплата за Безье, Лавор, за Марманд, где вырезали пять тысяч жителей во славу истинной веры, как учит тому Римская церковь? Хотя избиение в первых двух – дело рук Симона де Монфора.

Вечер неспешно окутывал землю. Чадили факелы в руках у слуг. За стенами замка слышалось конское ржание и гудел ноябрьский ветер, раздувая разбросанные по равнине костры королевского войска.

А Готье Корню уже бубнил над умирающим королем заупокойную молитву. Внезапно Людовик перебил его, широко раскрыв глаза, вытянув в сторону руку:

– Бланка! Пусть приведут мою жену! Немедленно пошлите за ней в Париж! Быть может, гонец еще успеет. Отправляйся ты, Бурбон, мой близкий друг. Скорее же! Торопись, Аршамбо! Я должен проститься…

Сир де Бурбон торопливо вышел и через минуту умчался.

Король дослушал архиепископа, обвел глазами присутствующих – всех, около двадцати человек – и сказал им то, что определило возведение на престол нового короля:

– Приказываю вам всем после моей смерти принести клятву верности моему сыну Людовику. Немедленно же коронуйте его!

Молчание в ответ, хотя именно этих слов и ждали от него.

– А в случае его неожиданной смерти? – захотел уточнить кто-то.

– Другого сына, Робера.

Потом снова поманил рукой тех троих, старых соратников Филиппа Августа:

– Позаботьтесь о моих детях. Не дайте в обиду. Они Капетинги, кровь от крови моей и моего отца.

Все трое склонили головы, а Людовик покосился: пишет ли клирик? Пишет, и это будет самый важный документ. Другого Людовик не продиктовал. Забыл или намеренно не упомянул о Бланке Кастильской, матери юного короля?.. Знал, что бразды правления возьмет в руки она. Кто же еще? Ведь она мать. Королева! А теперь – вдовствующая королева-мать. Она крепка, сильна духом, и Людовик верил ей. Она прошла большую жизненную школу при свекре Филиппе и при своем супруге. Она сумеет, она знает, что делать, как не допустить мятежа, который неминуемо возникнет.

Архиепископ Санса, всецело преданный короне, обратил на пользу государству момент, когда короля слышали только трое. Подойдя к клирику, он спешно стал ему что-то диктовать. Те двое, что рядом с ним, переглянулись. Таких слов король не говорил! Архиепископ так посмотрел на них, что они, побледнев, молча потупили взоры и подписались там, где указал им Готье Корню, тот, кому они беспрекословно подчинялись.

– Герен, де Руа, де Нель! – снова позвал Людовик троих и сказал им, но тихо, чтобы слышали только они:

– Берегите Бланку…

И впал в беспамятство. Архиепископ кивнул: он принял верное решение, поступив согласно своей чести и долгу перед короной. Теперь самое важное: подпись короля!

А Тибо Шампанский торопился в Париж, чтобы скорее увидеть Бланку Кастильскую. Увидеть раньше всех, пасть перед ней на колени и спеть новую песню о любви к даме своего сердца!

Давно уже, еще при жизни короля Филиппа, он был пленен ее обаянием и красотой. Прошло совсем немного времени, и он понял, что влюблен. Произошло это на коронации ее мужа, в Реймсе, в августе 1223 года. Такой прекрасной она ему показалась тогда в светло-зеленом платье, усыпанном драгоценностями, и с короной на голове, так чарующе она улыбалась, и столь величавы были ее поступь и жесты, столь пленили взор высокая грудь, алые губы и властный взгляд, что сей же час потерял молодой граф голову от любви. Он был очарован испанкой, повержен ею в прах, чуть не бросился перед ней на колени прямо у ступеней алтаря. Спасибо вовремя удержали друзья – не миновать бы скандала. А она ничего этого не видела в упоении сладостными минутами, когда из принцессы ее возвели в королеву. И лишь днями спустя она с удивлением стала замечать обращенные на нее пылкие взгляды нежданного влюбленного. Поначалу ей это польстило, но взгляды становились все горячее и настойчивее, и она стала их избегать. Придворные дамы искоса и исподлобья недвусмысленно поглядывали на нее, загадочно улыбаясь при этом. Камеристки, раздевавшие королеву перед отходом ко сну, делали ей откровенные намеки, не боясь, что она отругает их за это. И однажды она решила покончить со всем этим, во-первых, чтобы не компрометировать себя, а во-вторых, не находя в душе никакого ответного чувства. Да и возраст напоминал о себе: на тринадцать лет она старше его.

В присутствии всего двора, со свойственной ей прямотой она однажды заявила Тибо, что не желает видеть направленные на нее его долгие взгляды, выражающие, как нетрудно понять, любовное томление. Королева Франции не позволит себе флиртовать при живом муже, пусть этот господин уяснит это для себя. А если он не поймет, она пожалуется королю, и тот прикажет ему удалиться без права отныне появляться при дворе.

Фрейлины, слышавшие эту отповедь, переглянулись. Испанка! Истинная дочь Кастилии! Француженка никогда не посмела бы стыдить кого-либо прилюдно.

Кровь бросилась графу в лицо. Он видел, как все смотрели на него, и от смущения не нашелся что сказать. Он был влюблен, и та, кого он любил, ответила ему оскорблением, да еще и публично. Будь на его месте женщина, она стала бы мстить. Пусть даже королю. Но не таков был Тибо. Сказав, что ее величество, судя по всему, неверно истолковала его взгляды, выражавшие всего лишь глубокое почтение, несчастный влюбленный откланялся и ушел.