Галина Спиридонова во дворе развешивала постиранные простыни, полотенца и майки ребят, за спиной не видела, как у калитки появилась свекровь.

Лукерья оглянулась на улицу, лишь заметила женщину с ведром и щупленького мужичка, по внешнему виду чем-то смахивал на знакомого. Но не до него. Откуда было ей знать, что это был Скорняк. Открыла калитку, вошла.

– Гала, здравствуй, – промолвила бабка, а невестка вздрогнула, прижала руки к груди.

– Не пужайся, пугало впереди, – прошептала Лукерья, не обращая на реакцию родственницы за своё внезапное появление.

– Что случилось, чего стряслось-то? – глядя на свекровь, произнесла Галина. – На лице у вас, Лукерья Ильинична, столь тревоги…

– Пошли в дом, опосля с бельём разберёшься, – шепнула старушка и, оглядевшись, повела невестку к крыльцу.

Дворовый пёс из конуры не вылез, пришёл не чужой, чего понапрасну лай поднимать, в конуре прохладней – середина мая, а печёт по-летнему. Такова Сибирь – летом жарит, зимой – студит, нос не высунешь.

– Приехала, разговор имеется, – начала Лукерья, как вошли в дом и присели к столу, невестка свекрови чаю налила и печенье с вареньем поставила. – Участковый был у меня по поводу Матвея.

– А что так?.. – удивилась Галина.

– Сбежал вчерась Матвей, сбёг с зоны, а точнее, с шахты в трудовые часы, так Крайков выложил, да не один, с ним ещё двое. Про тех, ну их, не хочу знать, а вот наш-то никак к уму не приложу.

– Боже! – воскликнула невестка. – Так поймают, это ж ещё хуже… – Галина обеими руками обхватила голову.

– Крайков-то так и сказав. Коли не знаешь, так у тебя милиция ещё не была. Придут, так будь готова, не пугайся и виду не давай. А можа, и не придут, а слежку учинят за домом. Интерес участковый показал, мол, не появлялся ли у меня до хаты за одёжкой и провизией. Так что смотри в оба, на стрёме. Кто знает, Матвей может и ночью заглянуть, не след бы ему делать так.

Галина закручинилась: «Зачем ты Матвей сбежал, срок же накинут, и так на восемь лет осудили, а тут… Ой, как же жить-то теперь?.. Много горя, так ещё добавилось…» Прокурор требовал осудить Матвея на больший срок, но характеристика с производства и коллективное письмо шахтёров судья учёл и сбавил.

– На всякий случай одежду приготовь, особо зимнишнюю, еды разной – консервы, крупы, галеты купи, заместо сухарей оно лучше будет, – продолжала Лукерья, на минуту задумалась, затем добавила: – А лучше не так. Свези завтрева всё мне, вряд ли ён на Артём сунется, народу здесь много, а глаз и ушей ещё больше. Так разумею, ко мне придёт, всё ж подале и ловчее в леса уйти. А там что Бог даст, может, всё с времечком и уладится.

– Хорошо, Лукерья Ильинична, подберу. Но боюсь, кому заикнуться помочь, лучше б самим, всё ж мешка два вещей наберётся, наверняка те, кто с ним одежду потребуют, а он ведь знаете какой, последнюю рубашку с себя снимет, коль попросят. Оставайтесь у нас на ночь, а завтра утречком и поедем к вам с вещами, а продукты в Серго купим.

– Вроде так, только собака не кормлена, голодать будет, да ладность, потерпит, не помрёт до завтрева.

На том и решили.

Матвей Спиридонов, попав в колонию строгого режима, мучился больше не от тяжкого труда в шахте. Да, в сырых забоях не сахар и под гнётом – непрестанно каждодневно часами с кайлой в руках, лопатой и тачкой. Нормы еле посильны, многие заключённые не выдерживали, двигались словно приведения, горный надзор это примечал и таковых подгоняли, начальство зоны их садило на пониженную кормёжку, а оттого они ещё боле чахли. Но на это в колонии особого внимания не обращали, мало кого волновало – главное, давай норму! Хотя и кто норму выполнял, питались не от пуза, скудно. Лагерное руководство со служивыми умыкали часть продовольствия, так что много чего не доходило к столу заключённых. А кому пожалуешься? Некому. Вот горб гнули и терпели.

Больных хватало, но медицинской помощи, можно сказать, никакой, а оттого слабые умирали и их тела уносили на взгорок, что за пределами колючей проволокой у подножия гольца, там погребали. Последняя о них память оставалась бугорками – могилы с берёзовыми крестами. Кладбище имело устрашающий для взора вид – кресты, кресты, кресты…

Больше Матвея угнетало среда бесправия, в которой оказался, бессилие вызволить себя из заточения, переживания за семью. Страдал, что заключение лишило его полноценной жизни, и теперь вряд ли выберется из обрушившейся на него беды. Арест и скороспелый суд за считанные дни! Даже не успел опомниться от шока на предъявленные обвинения. И это давило на душу. Приговор стал ударом, несправедливый, никто не пожелал разбираться в детальном положении, вроде как торопились закрыть дело, к которому он не имеет абсолютно никакого отношения. Сердце обливалось кровью, обида лихорадила всё тело. Но вместе с тем Матвей не расслаблялся, знал: если руки опустит и будет бередить душу – не выдержит, пропадёт и себе не поможет.

В бодайбинскую тюрьму Матвея не поместили, там камеры переполнены, посему на зону и определили, а порядки в городской тюрьме не лучше.

Матвей не мог взять в толк, как он оказался преступником, при том, что никакого убийства не совершал, оказался без вины виноватый. Долгими часами он крутил в голове, как могло такое случиться, что за обстоятельства произошли, устроившие его на лагерные нары? И каждый раз приходил к мысли: либо его кто заведомо подставил, либо он оказался в не нужном и в не нужное время месте, где совершилось преступление. Но кто, кто?!

Ещё одна неприятность свалилась на голову Матвея с первого дня, давила морально. Пахан по кличке Хрящ наседал на Матвея к «прописке», сломаться, прогнуться под ним, стать шестёркой-гладиатором, войти в братву, а если в отказ, так обратить в касту обиженных, занимающих самое позорное и бесправное положение на зоне.

Не в характере Матвея под кем-либо расстилаться и заключённому отвечал грубостью. Хрящ на зоне был фигурой в авторитете, главенствующей над урками, коих на зоне полные бараки. Хрящ угрожал: «Ерепениться будешь – перо меж рёбер сунем. Прикинь мозгами», за что Матвей приложил свой увесистый кулак по его скуле, да так, что у того в глазах помутнело. Злобу затаил Хрящ не на шутку: «Ну, всё, тебе кранты!.. Готовь берёзку для креста». Пришлось быть постоянно настороже, сон стал тревожный, ждал подонка с заточкой, чтоб успеть упредить удар.

А вскоре так и произошло. Подсознание или ангел-хранитель прервали сон. Матвей успел схватить убийцу за горло, заточка выпала из рук безжизненного тела. Начальство не разбиралось о происхождении трупа, да хоть всех друг дружку кто меж собой грызутся, поубивайте, хлопот меньше. Хрящ же Матвею сказал: «Ладно, раз масть такая выпала, так замнём – живи. А покойничка не жалко, сам хотел Суслика придушить – крысятничать начал». В чём Суслик крысятничал от общага окружения Хряща, Матвея не интересовало, ни к чему, меньше знаешь – крепче спишь. Блатные отстали, стало на душе спокойней, но внутри кошки скребли, доверять этим отбросам общества рот не разевай.

Первые майские дни выдались солнечными и удивительно тёплыми, и посёлок Артёмовский освободился от снега. Вершины же сопок, окружавшие посёлок, и верхние части склонов сопок ещё в белоснежном покрывале, но если так будет палить солнце и дальше, они начнут привлекать внимание жителей набухшими и распускающимися ветками берёз и осины, средь которых красуются вечнозелёные сосны и ели, радовать журчанием ключей, впадающих в Бодайбинку. Такое тепло и таяние зимнего покрова, как ныне, удавалось не каждый год. Проталины в урочищах речек и ключей уже ожили, журчали, несли свои воды, торопились их сбросить в Бодайбинку, а та уж дождалась и весело несла потоки к угрюмому Витиму. Не зря этой таёжной реке дали название «Угрюм-река» – суровая, своенравная, не терпит людской беспечности.

В один из дней Матвей Спиридонов решил пройтись с ружьём до распадка, собаку с собой не взял, ни к чему, не на зверя и не за соболем отправляется, а за глухарями. Пёс залает – спугнёт. Знал он ток, какой год бывал на нём – и всегда удачно. Работа на шахте посменная, и выходные имеются, так чего ж дома сидеть, а тут дичь добудет, всё разнообразие к столу и сыновьям в диковину.