Полные слова песни звучали частенько за застольем в домах жителей, распевали широко, словно они, выстраданные людьми этого сурового края, за душу брали, в печаль кидали, а иных задуматься приглашали.

Край изобильный до самой реки Лены, что золотом, что зверем и лесом шибко богат! А рыбы-то! Всё больше хариус, валёк, ленки, а таймени наряду с этим в более крупных речках Ленского водораздела озоруют – Витим, Патом, Жуя, Чара, Олёкма, а мелких речек и не перечесть. Да и озёр полно, водились щуки, карась и окунь, это почти в расчёт не бери – сорная рыба, то рыбалка больше любительская. Одним словом, речек, ручьев и ключей со странными названиями, придуманными эвенками и тунгусами с давних времён, их тьма-тьмущая! Разбросали они свои водяные рукава средь многочисленных сопок и гольцов извилистыми лентами, где быстрыми, стремительными, где спокойными, с уловами. И в большинстве хранят в своих недрах жёлтый металл. Не зря и зовётся эта бескрайняя сибирская тайга Золотой Леной.

Приисков несколько, и все на почтительном расстоянии друг от дружки, и в каждом горные работы, словно грибы после обильных дождей, – драги, шахты, гидравлики, а где и копошатся артелями – старатели небольшим людским числом. Самостоятельно моют пески, но с разрешения приискового руководства на отработанных добычных участках, сколь намыли – сдай в приисковую кассу. Плата для всех артельных одна, постоянная, на то государством установлена. Умыкнул кто самородок иль отсыпал втихую золотишко и на этом попался, считай, пропал – тюрьма, а то бери и выше – могут и на пожизненную каторгу сослать. Госконтролёры и инженерно-технический персонал приисковый, сотрудники отдела по борьбе с хищением социалистической собственности, да осведомители, прикормленные милицией, всегда начеку. А посему гуртом, да под приглядом друг за дружкой работяги и копошились в породах, особливо при промывке песков на бутарах и доводке лотками. Трепетное дело, когда с бутар трафареты с ячеями и коврики снимают – сколь ж намыли, какова ноне удача? А при доводке лотками и того подавно – во все глаза смотрят на блескучие «сливки» – золото! Что за день намыли, сообща на противень и над огнём подсушат, на весах взвесят и в кассу. А там всё строго и по счёту – сдал – принял, и в бумагах пропишут. Опосля и держи наличные на всю бригаду, и делись, кому сколько положено. И так изо дня в день, пока речку шуга не задавит, потом жди весны – и сызнова за тачки, лопаты, кирки и бутары. Счастливчики, кому содержание золота там или сям в породе фартовое попадало, так радости у старателей через край.

Лукерья решила поехать немедля – на обеденном «Мараказе», чтобы вернуться вечерним домой. Ехать-то каких-то чуть боле десяти километров и в аккурат мимо Смольного. Пригорело предупредить невестку Галину, знает ли она о случившемся, да чтоб в готовности находилась.

Из окна вагона проплывали ближайшие шахтовые терриконики, промелькнули строения Смольного. Лукерья знала, выше посёлка в распадке зона, огороженная колючей проволокой и с бараками, там содержали заключённых. Вышки по периметру ограждения и надзор что ни на есть строгий, и где проживали, и в местах работы, коими для них в основном являлись подземные работы, мокрые забои и тягостные нормы выработки по откатке породы на-гора. Народец всякой масти, в основном преступники за разные злодеяния и сосланные из разных республик, а оно и из областей российских. Несколько и местных осужденных, попавшие под одну гребёнку, с одного котла скудную похлёбку ели со всеми.

Теперь на Смольный Лукерья посмотрела другими глазами, с иными мыслями. Вот уж как получается, вот как жизнь по-всякому поворачивается, всякими полосами дни и даже годы раскрашивает – то бело, то серо, а то и чёрно. Когда с мужем Григорием сюда переселенцами ехали, трудный путь осилили, потом корни пустили, посветлело на душе – улыбнулось счастье. Избушку на Серго сладили, заработки вполне достойные труду пошли, сын Матвей родился, вырос, женился, детки пошли, а тут и дом на Артёме поставил и перебрался. Здесь всё же посёлок многочисленный, видный, школа-десятилетка, магазины разные, клуб большой, народ сибирский приветливый, живи и радуйся.

Лукерья с мужем остались на Серго. А чего, работа рядом – трудился в тутошней шахте, и избушка больно нравилась, не просторная, маленькая, но уютная. А тут опять полоса чёрная – задавило породой Григория в забое – прорвал плывун, и крепь не выдержала, горе это кое-как Лукерья вынесла, слёз вылила много, слава Богу, внукам радовалась, отвлекали от мыслей грустных, а это жить помогало. А тут ещё одна чернь накатилась – Матвея арестовали и засудили. Да сколь же можно горя вынести?! Вот и состарилась прежде положенного времени Лукерья, не на женщину средних лет выглядела, а на старушку смахивала. Звали родные перебраться к ним на Артём, так нет, отвечала: здесь Гриша мой лёг, тут и я как время придёт рядом прилягу, и крестилась, что-то шептала. И всё ж в последнее время иной раз задумывалась: «Можа, и вправду, пока Матвей ослободится, в дом сына перебраться?.. Всё помощь невестке какая, в заботах думы притухнут, да и сообща горе в сторону сдвинем…»

Крайков, как покинул Лукерью Спиридонову, прежде чем уехать в Артёмовский, посетил Скорняка, проживал он один почти на окраине Серго. Визиту милиционера тот удивился:

– Здравствуйте, будем, Илья Матвеевич…

– Не пугайся, по делу заглянул.

– По делу, то ладно, а я ужо подумал по душу, так опять-таки вроде ничего не напакостил.

– Как живёшь-можешь, Скорняк? Маешься, поди, от безделья?

Хозяин хаты, который год на производстве не работал, но и в тунеядцах не числился. Получив травму, назначили пенсию по инвалидности, прихрамывал на одну ногу, шабашил в меру своего здоровья, тем и жил. Когда на прииске трудился, так по причине любить выпить разнорабочим всюду побывал, переводили с места на место, оттого горняки и дали Егору прозвище Грач. Прикипело это ему прозвище, а он и не обижался. Ещё на другом прииске работал, на драге – где перенести чего, где подать, то грязь с палубы убрать, помыть. Так раз умудрился в минуты отдыха забраться в высоковольтную щитовую и уснул. Смена работу закончила, новая прибыла, а Скорняка нет. Где он? Кинулись искать, всю драгу обшарили, словно в воду канул. А тут кто-то и подхватил: «Точно канул!» Тревога всех охватила, давай баграми и «кошками» дно котлована прощупывать по периметру понтона и с лодок. Долго царапали, да толку – нет человека! «Знать, заилило…» В электрощитовую никто заглянуть не догадался, чего ему там быть, коль это опасный для жизни электрический ввод на драгу и монтаж оборудования плотный всем известен и табличка висит: «Не влезай – убьёт!» Как он там вместился, знают только он и Бог. Скорняк, выспавшись, вылез из «почивальни» и на палубе понтона «нарисовался». Рабочие кто от удивления, кто с угрозой: «Ты где был! Всех на уши поставил!» А Скорняк глазами хлопает, понять ничего не может. Потом дошло, вернее, начальство вразумило. С драги уволили, и оказался он на шахте номер девятнадцать, пришлось на Серго переехать ближе к месту новой работы.

– Да ничаво живу по малу, то там, то тут копеечку сшибу, на хлеб хватает.

– А на водку?

– То трохи, шибко по карману бьёт, а когда кто и угостит.

– Знаешь Матвея Спиридонова?

– Да кто ж не знает. – Скорняк глянул в лицо Крайкова, хотел прочесть, к чему вопрос. – Посадили мужика, огородили колючей проволокой от семьи, а ён вроде как человек справный был.

– Так вот, вчера сбежал из колонии, теперь в бегах. Ищем.

– Сбежал! – воскликнул Скорняк. – Поглянь-ка, ну прям удалец. Как ж так он закрутил из-под охраны ноги унести?.. Не уж пришиб кого из охранки?..