Искромсав гардероб стандартного сюжета ножницами своих фантазий, он засыпал в слезах, жалея себя, героиню или героя, и, в конце концов, весь мир, несовершенство которого заставляло так безжалостно его перелицовывать.

Воображение было спасательным кругом, брошенным ему небом. Держава его пребывания по-своему напоминала Титаник, на верхних палубах которого всё ещё шло веселье, а трюмы уже заливало водой. Марик Лис и его небольшое семейство – мама, папа и бабушка находились где-то посередине этого тонущего корабля. По принципу коммунального содружества они делил свою каюту с такими же винтиками безнадёжно изношенного механизма, и при этом радовались, что не оказались на самом дне. Но к радости примешивалась горечь. Жизнь на этом корабле была однообразной и безвкусной, как витрины магазинов, заставленные беспомощными атрибутами местного ширпотреба, как бесконечные очереди за товарами, всё достоинство которых заключалось в их дефиците, как настороженные, испуганные лица обывателей – участников грандиозной массовки. А тут ещё слезливая природа добавляла ко всем мелким неприятностям свои капризные перепады настроения: слякоть, бездорожье, мокрый снег, смешанный с грязью, и грустную статистику респираторных заболеваний.

Но фантазии, как бы мы с ними не игрались, – это всегда временное пристанище. Действительность расставляла участников массовки, как шахматные фигурки в заигранных позициях, где все ходы предусмотрены, а любое отклонение от намеченной схемы в худшем случае сбрасывает фигуру с доски, а в лучшем – оставляет в клетке, создавая ситуацию пата, то есть, безысходности.

Жизнь проистекала в рамках системы. Но иногда система пыталась обмануть жизнь, и тогда происходили мелкие или крупные катастрофы. Сходили с рельсов трамваи. Пускали пулю в лоб зарвавшиеся номенклатурщики. В подвале готового к сносу здания находили склад оружия: немецкие винтовки и патроны в ящиках – всё было смазано, зачехлено и готово к употреблению.

Портрет дворника, на первый взгляд, лучше всего рисовать углем или сангиной, поскольку есть опасность, что карандаш непременно внесёт ту самую деликатность, которой типичный дворник лишён. Но человек, о котором пойдёт речь, представлял собой редкое исключение. У него было простое мужицкое лицо, но взгляд приковывал своей отрешённой печалью, совершенно несвойственной людям его профессии. Впрочем, мало кто заглядывал в его глаза. И для большинства окружающих лицо дворника отличалось заурядностью. Тут, однако, возникает скрытый оксюморон, поскольку "отличаться заурядностью" – значит чем-то бросаться в глаза. Для того чтобы раствориться в толпе, необходимы униформизм, отсутствие разницы между числителем и знаменателем, полная уравниловка.

Эта путаница в понятиях привела к тому, что рисовать портрет дворника оказалось задачей посложнее, чем портрет подростка. Уголь щедро крошился, загрязняя и огрубляя детали, но карандаш не мог найти то разрез глаз, то форму уха, то ещё какую мелочь, потому что дворник всегда прятал свои глаза, и делал это весьма искусно. Подметая мусор во дворе или возле подъезда, он иногда останавливался и задумчиво смотрел вверх, словно облюбовывал себе подходящее облачко для дальнейшего проживания, а оказавшись в трамвайном вагоне или в магазинной очереди, – напротив, опускал голову, изучая тусклые с проплешинами овалы своих башмаков.

Дворника звали Михаил Захарович. Фамилия у него была приятная на слух, не броская, но и не куцая – Каретников. Однако никто из жильцов ни разу не обратился к нему по отчеству, а уж фамилия его оставалась под замком в буквальном смысле. Она была записана в его паспорте, а паспорт лежал в чемодане под кроватью. В списке жильцов, который был приторочен к стене на площадке первого этажа, он значился немного загадочно: Двор-к. Миха. Жильцы, посмеиваясь, говорили, что дворник сам себя подвёл под сокращение: должность сократил и имя.

Поэтому, если кому-то требовалась помощь, то, обращаясь к дворнику, называли его Михайло или Михаил, а за глаза звали трёхпалым, так как у него не было мизинца и безымянного пальца на левой руке. Но имя Миха не являлось сокращением. В детстве он страдал дислалией на шипящие и, когда кто-либо спрашивал его имя, он, отводя глаза в сторону, тихо отвечал "Миса", потом научился произносить "Миха", но когда до полноценного Миши оставалось совсем чуть-чуть, в семье произошла трагедия, и мальчик просто замолчал на несколько лет. А когда заговорил, то имя своё так и произнес – Миха.

Ходил Миха, слегка прихрамывая, у него был повреждён голеностопный сустав. Хромота его мучила особенно по утрам, когда он выходил из дворницкой, опираясь на метлу и заметно припадая на левую ногу. Лицо его в эти минуты ожесточалось, и желваки стягивали скулы. Но к середине дня боль, видимо, притуплялась, и хромота становилась почти незаметной.

Дворничал Миха, обслуживая жильцов и территорию двух трёхэтажных домов, построенных в ряд один за другим и разделённых арочным проходом, который вёл во двор. Дома заканчивались с одной стороны тупиком, а другой выходили на улицу Банковскую. Получившийся таким образом аппендикс носил название Каретный переулок. По другую сторону переулка, находились двухэтажные складские помещения с двумя широкими въездами, которые на ночь закрывались барабанными гофрированными воротами. Когда-то здесь ремонтировали конные экипажи. Отсюда и пошло название "Каретный".

Строительство домов велось накануне первой мировой войны с полным пренебрежением к архитектурным традициям. Собственно, это была чистая эклектика, прихоть заказчика, у которого то водились деньги, то их не было. Тупиковое расположение улицы не требовало придания домам исторического статуса или разных барочных финтифлюшек. Они получили шахматную нумерацию – дом № 2 и дом № 4, и строились по принципу недорогих доходных домов. Когда кирпичная кладка была в основном завершена, их вид оказался настолько уныл и непрезентабелен, что владелец, волей- неволей, выложил дополнительные деньги, и строители облагородили здание, пристроив по фронту цокольную стенку высотой в полметра. Войдя в раж, хозяин пошел ва-банк и приказал над подъездом дома № 2 достроить балкончик с фигурными балясинами из серого песчаника. Поддерживали это сооружения два картуша. Словом, балкончик получился просто академический, и если бы он выходил на центровую улицу Коперника, до которой ходу было всего полквартала, то с балкончика можно было принимать парады. Квартира, ради которой сия структура была задумана, имела дополнительную площадь, видимо лендлорд её приметил для себя. Уже в советское время квартиру сделали номенклатурной и отдали чиновнику из горсовета.

Со стороны двора к домам лепились длинные решётчатые балконы – каждый на две квартиры. Сам двор имел форму сильно вытянутого прямоугольника, отделённого от соседних строений кирпичной стеной метра три высотой, с небольшим карнизом. Во многих местах стену испещряли хулиганские надписи, которые постоянно затирались, но с невиданным упорством появлялись опять, причём вместо простых предложений становились придаточными. Школьные сочинения всё же какую-то пользу, видимо, приносили.

Балконы, выходящие во двор, с годами подзаржавели, искривились, и штукатурка стен кое-где подпухла и осыпалась. Задник дома никогда не освежали, весь ремонтный бюджет был брошен на фасад с академическим балкончиком, там время от времени что- то подкрашивали и латали.

Перпендикулярно к Каретному переулку шла улица Банковская, главной приметой которой являлась боковая стена банка, а сам банк своим гранитным фасадом выходил на улицу Коперника. Каретный переулок, как мощный пушечный ствол, целился прямиком в массивные кованые ворота банка, куда въезжали инкассаторские машины. Когда-то, ещё в конце пятидесятых, была сделана попытка ограбления, причём налётчики въехали за машиной инкассаторов, взяв разгон из тупичка Каретного переулка в тот момент, когда ворота открылись, но их газик слишком разогнался и уткнулся радиатором в задок инкассаторского фургона. Налётчиков, потрясённых столь неудачным раскладом, там же и взяли.