И так день за днем, месяц за месяцем, а от султана ни слуху, ни духу, султан развлекается на стороне… Зато соблазнитель не дремлет, через мелкого шпиона, коим мог быть евнух, придворный паж, даже туалетный работник, он соблазняет прекрасную… Вот тут и начинается измена, но редко кому удаётся долго хранить её в секрете. И вот уже тело наложницы, завёрнутое в грубую хламиду, тайком сбрасывается в чёрные воды Босфора…

Марик покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и дрогнувшим голосом спросил:

– Без головы?

– Нет, этим голову сохраняли, – успокоил его Миха. – Не хотели сплетен и скандалов. Мнимых утопленниц могли подобрать рыбаки, а если утопленница без головы, то ясно, что это месть или кара. Но убивали их обыкновенно удушением, причем, не руками душили, это считалось не по-божески, а обычной удавкой. То есть, душитель не брал на себя прямой грех – а косвенный и грехом-то не считался.

Миха сам, слегка воспылавший от этой вольной импровизации, почувствовал волнение Марика и улыбнулся, стараясь снизить накал страстей.

– Да… дела давно минувших дней, – он разломал пополам хлебный ломоть и стал задумчиво жевать.

А Марик в своем воображении уже не мог остановиться, он искал потайной ход во дворец к прекрасной Зулфие или Фатиме, чтоб спасти её от коварства преданных султану евнухов и свирепой стражи. Он уже знал, что этой ночью долго не сможет заснуть, и будет бесшумно отворять резные двери, ведущие к ложу обнажённой одалиски, и потом эта бессонная страсть, отталкиваясь от множества зеркал, выбросит в быстрые воды Босфорского пролива вместе с горячей слизью прекрасные тела убитых наложниц.

Закончив жевать, Миха подобрал несколько хлебных крошек со стола и положил на язык.

– У турок с давних времён существует такое правило трёх приоритетов:

"Будь ласков с фаворитами, избегай опальных и не доверяйся никому".

Заметьте, что приоритеты в этой максиме идут в обратном порядке.

Теперь вы понимаете, что заурядное слово "кинза" может обрастать такими историями, иная шахерезада позавидует.

– А вы были во дворце султана?

– Видел только издалека. Мы тогда гастролировали в Стамбуле, но гастроли пришлось прервать, потому что местное духовенство обвинило Германского в сговоре с дьяволом и в оскорблении пророка. Нам пришлось бежать, но мы до этого успели провести один чудесный вечер в старом кафе. Я вам обязательно расскажу эту историю.

Миха задумался, качая головой, потом нацелил взгляд на стопку и, словно нехотя, перевернул её в начальное состояние. Марик видел, что в нём происходит какая-то внутренняя борьба. Казалось, он жмёт на педаль газа и тормоза одновременно. В какой-то момент он всё же слегка отпустил внутренний тормоз и нацедил из бутыли примерно грамм двадцать кориандровки. Но рука его так и продолжала держаться за горлышко бутылки. "В конце концов", – сказал он самому себе и долил ещё примерно грамм 30 в стопочку.

Марик с любопытством наблюдал за этими манипуляциями.

Миха тем временем взял спички и зажёг свечу. Свеча начала потрескивать, отбрасывая на стены пугливые блики.

– Как же я, однако, увлёкся, раскладывая по полочкам передвижения этого Кинзы. Вот иногда застрянет слово в голове, уж ты его просклонял и проспрягал во всех направлениях, осмыслил его так и эдак, расчленил и отчеканил, а оно всё ещё крутит свою шарманку…

Тут он хитровато посмотрел на Марика:

– Что посоветуете с ним делать, Марк? Это уже не слово, а отдельные ниточки, да узелки. Что бы вы с ними сделали?

Марик закусил губу, но быстро нашёлся:

– Начал бы вязать из них верёвки.

– Ох! – Миха даже привстал. – Как хорошо… Как это замечательно, что плохо надутый мяч, пущенный сухим листом, очень вовремя отскочил от вашей коленки, сударь.

Произнеся эту изысканную фразу, он пригубил стопку, и глаза его снова окунулись в тёмные глубины воспоминаний.

– Я был его спарринг-партнёром в смертельных трюках, его летописцем и биографом, но пришло время сыграть и самую противоестественную роль, самую трагичную и печальную из всех… Роль ветропраха. Да-да, я не оговорился, мой друг. Я стал тем, кто развеял прах Германского по ветру. А значит ветропрах. Ему бы понравился этот каламбур, ибо он сам был фокусником слова.

Я единственный пустил слезу по усопшему, или правильней – по унесённому ветром. Помню наш последний круиз по акватории заросшего тиной озерца без названия. Нас было двое в лодке: я и урна. Был ещё и третий. Но он стоял на берегу. Кто этот третий, спросите вы. И я расскажу, но сначала сделаю маленький экскурс в прошлое.

– В кои-то годы, будучи в Вене, мы с Германским пошли на оперу Оффенбаха "Сказки Гофмана". Когда певица на сцене запела баркаролу, Германский наклонился ко мне и сказал: "Если я умру раньше вас, будете хоронить меня под эту музыку". Я ему строго-настрого приказал прекратить подобные разговоры. Видимо, мой голос превысил некое негласное правило обмена репликами во время представления, потому что, сидевший сзади господин, прямо-таки выплеснул мне в ухо шипящую струю негодования, из которой я разобрал только "Halt die Klappe, idiot!" Не помню, что я ему ответил, да и ответил ли вообще…

Миха явно был взволнован этим воспоминанием. Он допил стопку, слегка поморщился, нервно взъерошил свои стриженные ёжиком волосы, печально посмотрел на Марика и, словно обращаясь к самому себе, растерянно пробормотал:

– Я опять потерял нить рассказа. Превысил градус. Это, кажется, пятая стопка…

– Вы говорили, что там был ещё третий… – на берегу.

– Конечно! Спасибо, мой друг. Я пригласил одного знакомого скрипача сыграть баркаролу. Когда-то он играл в оркестре Большого театра, потом был первой скрипкой в известном камерном ансамбле, но посмел встать на защиту опального коллеги, и его карьера пошла по нисходящей… А познакомился я с ним при очень интересных обстоятельствах. Но это отдельный рассказ. Он, кстати, учился в знаменитой школе Столярского в Одессе. Вы слышали про школу Столярского, Марк?

– У бабушки есть ухажёр, его зовут Тосик, так у него старший брат в этой школе работал.

– Дворником?

– Кажется, электриком.

– Знаете, даже электрик в школе Столярского – это фигура. Так вот, там была особая система обучения. Мне этот скрипач, его имя Даниэль, на поминках поведал столько интересных историй из своей жизни, что я даже забыл про поминки. Вот что значит разделить скорбь потери друга с интересным человеком. Когда-нибудь я вам расскажу эти его скрипичные новеллки… Не забудьте напомнить… Но, возвращаясь к моменту прощания…

Пока я, находясь в сумбурном состоянии скорбящего, пытался отчалить, этот скрипач стоял на шатком помосте озёрного дебаркадера и играл Баркаролу Оффенбаха. Я не знаю, как ему удалось добиться эффекта двухголосия. Вы же помните, а если нет – напомню: эту арию поют два женских голоса. Я понимаю, вы ещё молоды и вряд ли читали Гофмана…

– У меня намечено, – взволновано сказал Марик. – А в опере я был только один раз с мамой на Риголетто.

– Риголетто, – с какой-то кислой миной произнес Миха. У них этот Риголетто занимает полсезона. Гофмана они не ставят потому, что там надо делать сложные декорации. Сказочные. Хотя сам театр у нас хороший, Семирадский с учениками постарались, намалевали занавес в духе приторного французского классицизма…

– А маме этот занавес очень нравится, она его видела два раза, – скороговоркой выпалил Марик, защищая Семирадского от нападок Михи.

– Я не спорю, – примирительно сказал дворник. – Занавес, по сути, – гигантское полотно, полтонны краски надо было ухлопать на такое творение, уже одно это делает его значительным… Но я опять отвлёкся.

Так вот, Даниэль в свои сорок был полон энергии и замыслов, мог блистать в первой плеяде, а его тормозили и подсиживали всякие псевдоталанты. Года два назад я его встретил. Яркая личность. За несколько лет успел полностью поседеть, а ему, кажется, ещё пятидесяти не было. Красивый седой мэтр, настоящий светский лев, от которого отвернулся свет.