Часть другой стены занимал старый, в шрамах и царапинах комод с тремя выдвижными ящиками. К двум верхним были прикручены деревянные, грубо обработанные ручки, но к самому нижнему ящику крепилась его родная, бронзовая скоба с шаровидными наклёпками. Похоже, комод, как и сам хозяин, знавал лучшие времена. Между кроватью и комодом уютно устроилась буржуйка с газовым приводом. Сразу за комодом начинался кухонный ряд. Урчал, потряхивая внутренностями, небольшой холодильник, а за ним стояла, щерясь духовкой без дверцы, четырехконфорочная плита с облупившейся по краям эмалью. По правую сторону от плиты находился умывальник. У третьей стены нашел пристанище сундук, с побуревшими от времени обручами. Почти вплотную к сундуку стоял двухсекционный буфет, через его рифлёные стёкла едва просвечивались разные домашние принадлежности – несколько чашек, пенал, с торчащими из него столовыми приборами, невысокая стопка тарелок…

Сразу за буфетом следовала небольшая пристройка, закрытая чёрной полиэтиленовой занавеской. О назначении пристройки Марик догадался ещё во время первого визита. Теперь же, проверяя свои предположения, он слегка отодвинул занавеску. Там в тесном единстве соседствовали противоположности – унитаз и душевая лейка, притороченная проволокой к совершенно неуместному в такой дыре латунному канделябру, ввинченному в стенку. Стульчак сверху прикрывала овальная бадья, похоже, та самая, которую Миха ставил перед входом на время дождей.

По правую сторону от буфета на гво здике висел странный, позеленевший от сырости, медный ключ с фигурной головкой и двойным язычком на конце, а слева от боковой стенки Марик приметил старый фотоснимок, вставленный в паспарту. Марик с интересом стал его рассматривать.

Фотография была из другого времени и пространства. Женщина и мужчина сидят рядом. Женщина на краю садовой скамейки, а мужчина на невысоком камне. Фотограф намеренно посадил женщину так, чтобы она на полголовы оказалась выше мужчины. Она в светлой блузе с буфами, застёгнутыми чуть ниже локтей, и в длинной чёрной юбке, руки сложены на коленях. Высокая укладка волос ей очень идёт.

Небольшая чёлка лежит косой прядью на лбу. Мужчина заметно выше ростом, поэтому фотограф посадил его на плоский камень, утопленный в землю, и мужчина сидит, вытянув и скрестив ноги. На нём темный костюм в полоску и жилетка. Мужчина придерживает правой рукой витой шнурок её ридикюля. Несколько забавный вид ему придают чуть распушённые по краям, торчащие кверху усики. Женская шляпа с цветами и его канотье лежат прямо на траве у их ног. Фотография с годами приобрела нерезко выраженный оттенок сепии, и в этом её очарование. Стараясь рассмотреть детали, Марик подошел поближе и увидел мелкую надпись по-польски в самом низу, сделанную карандашом. "Mama i tata. Rok 1908".

В это время Миха окликнул его:

– У меня всё готово, так что прошу к столу.

Скромных размеров квадратный стол занимал середину комнаты, где под потолком был закреплён дешёвый плафон, усеянный силуэтами мух и ночных бабочек.

Марик подошёл и с некоторым недоумением стал рассматривать блюдо на тарелке. Яичница была обыкновенная – глазунья из двух яиц, присыпанная сверху порошком ярко-рыжего цвета, а из середины одного расплывшегося желтка торчала веточка какой-то травки, сбоку лежали два ломтика основательно зажаренной грудинки.

– Ну, как вам моё изобретение? Вижу, удивлены и озадачены. Сейчас объясню. Вы географию знаете? Где расположена страна Марокко? Ну, не напрягайтесь. Я вам поясню. Марокко граничит одной стороной с пустыней Сахарой, а другой – с Атлантическим океаном, и ещё на уровне Гибралтарского пролива – со Средиземным морем. Яичница отражает, как бы вам сказать, географическую эссенцию страны Марокко. Оранжевый порошок, который я насыпал на белок, – это сладкий венгерский перец паприка. Он по замыслу напоминает пустыню. Конечно Сахара – это не сахар. Сюда следовало бы насыпать пиратскую кайену, но тогда название надо менять: " яишня марокканская со слезой". Вам оно не надо. Веточка кинзы в центре желтка символизирует пальму, а когда дует ветерок, пальма превращается в опахало.

Миха наклонился и нежно подул на веточку.

– Чувствуете ветерок с океана?

Марик подумал и ответил:

– Чувствую, только слабый.

– И слава Богу. Циклоны западную Африку, вообще, щадят. Весь гнев Атлантика изливает на американцев и близлежащие к ним острова. Но я могу для вас, Марк, приготовить в следующий раз яичницу по-мексикански с чичарроном. Ох, это штормище! Там уже не глазунья, а бушующий омлет с луком, и посерёдке, круто закрученная спиралью, свиная шкурка, предварительно обжаренная во фритюрнице, вместо которой я использую сковородку без опознавательных знаков. Всё это густо присыпано перцем чили и подаётся с харизматическим соусом под названием сальца, который я изобретаю из помидорок с горчицей и уксусом. Картинка моей яишни напоминает "Низвержение в Мальстрем".

Когда будете читать Эдгара По, поймёте, о чём я говорю. Но давайте вернемся к нашей тихой марокканской глазунье.

Самое интересное здесь – это грудинка. Она играет роль Атлантического океана. Полоски сала и мяса, чередуясь, напоминают как бы полосу прибоя и, естественно, чем сильнее зажариваем грудинку, тем она заметнее изгибается, создавая эдакие волны. Так что морская прохлада здесь присутствует даже без моего искусственного ветерка, поэтому ешьте быстрее, пока яишня не остыла.

Марик, слушая старика, сидел с открытым ртом.

– Вы ешьте, ешьте, а себе я налью стопку. Хочу помянуть одного человека.

Миха поставил на стол литровую бутыль, заполненную наполовину жидкостью светло-янтарного цвета, достал с подвесной полки стограммовую стопку и пустую консервную банку с косо торчащей свечой. Он запалил фитиль, вытащил из бутыли пробку, скрученную из обрывка газеты, и наполнил ёмкость. Затем, словно что-то вспомнив, добыл из кухонного шкафчика плетёную хлебницу, в которой лежала, съежившись, ноздреватая краюха ржаного хлеба, пронзённая исхудавшим острием анемичного ножа с деревянной ручкой.

Какое-то время Миха молчал, поправляя пальцами оплывшую свечу, а потом начал говорить:

– Помните, в тот день, когда треснуло стекло, я это объяснил чудом.

Позднее, правда, всё в шутку перевёл, обыграл летающие тарелки, но… знаете, Марк, в жизни случаются невероятные совпадения или череда событий. И хоть я человек не суеверный, но то, что стекло треснуло ровно в тот самый день… это, я вам скажу, – не случайно. В тот самый день, 22 апреля, 10 лет назад, затаив дыхание, шагнул в вечность человек, который долгие годы был моим другом и наставником… моим кумиром. И сегодня хочу выпить за упокой его души. В тот печальный день я хоронил и себя тоже. Из соучастника, очевидца и летописца я в один день стал его душеприказчиком. Я выполнил волю Германского.

– Кого? – тихо спросил Марик.

– Германский, – так я его всегда называл, так он звучал на афишах.

– Это его фамилия?

– Никто не знает. Возможно, что псевдоним. Тайну своего происхождения он хранил, как зеницу ока. Тому были причины. И я вам о них расскажу в своё время.

Незадолго до смерти, словно предвидя свой конец, он описал его, как «danse de la mort». И воистину, он умер на взлёте, совершив такое антраша, после которого не приземляются, а улетают в вечное безмолвие… Ешьте Марк, Не стесняйтесь. Если вы не любите зелень, кинзу можете выбросить.

– А бабушка называет эту траву петрушкой, – сказал Марик.

– Правильно, – согласился Миха, но я покупаю травы и специи у грузинов на базаре, а они называют эту зелень кинзой.

Миха подвинул к середине стола консервную банку, в которой вздрагивал и метался огонёк свечи.

– В своем завещании Германский просил меня кремировать его тело, развеять над водной гладью, избегая искусственные водохранилища, и хранить в секрете любые упоминания о том, где, когда и при каких обстоятельствах он ушёл из жизни. Сразу признаюсь, что эту заповедь я нарушил. Ибо не нарушить её попросту было невозможно – так изумительно и артистично он покинул сей мир. За секунду до смерти он был подобен конькобежцу на крутом вираже, когда тот удерживает равновесие, едва касаясь льда остро заточенными гранями своих коньков. Эти эскапады, эти игры между жизнью и смертью составляли лучшие минуты его существования. И лишь один раз он сорвался, выполняя свою безукоризненно откалиброванную мистификацию.