— Если ещё раз твоя мелкая обезьяна тронет мою сестру, отпустит в её след какую-нибудь сраную хуйню, посмеет подумать, что она когда-либо ляжет под грязного хача — твой труп и труп твоего ебаного Карена окажется в моём багажнике.

Борцуха засмеялся Пахе в лицо. Слава замер, опираясь на капот. Все со стороны Пахи замерли, искав опору в лице баклажановых Жигулей, и готовились сорваться с цепи в любой момент — даже Дашка, накрашенная блондинка Дашка, вцепившаяся в куртку Пахи одной рукой и приобнявшая испуганную насмерть Свету — второй.

Они все — цепные псы. И на самом деле просто бежали вперёд, сопротивляясь против системы, пока их не подстрелят в спину. У Славы возникали подобные мысли. Он считал это очень поэтичной вещью.

Удар у Пахи Афтершока мощный, а кулаки крепкие — лицо борцухи смялось под пахиным выпадом. Сам он шатнулся назад, проговаривая вполголоса «ох-х блия-я», но резко вернулся в исходную стойку, вцепившись тигром в чужую шею. Паха потянулся, хватаясь за черномазые запястья; спружинив, вдарил лбом в лоб, повалив обоих на землю. Прямо в грязь. По жанрам боевиков — унизительный и обидный собачий замес.

— Блять, мочи обезьяну, Паха! — сорвался и завопил Вальц, вскидывая кулак высоко вверх.

Ему вторили с противоположной стороны — гогочущая стайка кавказцев, скандирующая имя Илхом.

— Убить русскую свинью!

Названный Илхомом борцуха не учился драться на улицах — и был старше семнадцатилетнего националиста, поэтому шея Пахи оказалась зажата локтем; Света, наблюдающая за дракой, бесшумно плакала рядом с Дашкой — и позабыла даже, что та ей совершенно не нравилась. Красный, как рак, Паха вдохнул побольше воздуха, задерживая дыхание. Илхом, конечно, трус. Играл на истощение, страх смерти и подлый приёмчик.

Паха смотрел на рыдающую Свету. Прижимающую её к себе Дашку. Своих же парней.

И резко схватил Илхома за голову, прогибаясь в спине. Подлез под челюсть, пальцами зацепился за уши, сдавливая их.

Илхома пробрало неясным приступом паники — шею свернуть куда проще, чем кажется.

Он ослабил хватку, чем Паха и воспользовался. Вывернулся, схватил за волосы, дал коленом в нос. И ещё. И ещё.

«По голове его хуярь, по голове!»

«Вставай, билять!»

«Блять, добей уже его!»

Илхом, завозив ногами, опёрся о рыхлую почву и поднялся.

Они сцепились теми самыми поэтичными псинами, раздирая друг друга в клочья. Орошая пожухлую траву собственной кровью. Оглушая тишину криками прихвостней.

Слава смотрел, как Паха вершил правосудие. А может, совершал преступление. На пустыре за Зелёнкой вертелись в земле две гадюки, отравляя жестокостью всё вокруг. Честь, верность, принципы — замызганные красным белые шнурки.

Шатающийся Паха навис над лежащим в траве Илхомом. Грудь под порванной в драке майкой часто сжималась. С лысой макушки стекала кровь.

— Брат, — простонал Илхом. — Не тронем больше твою сестру. Резвый ты шакал.

Все присутствующие запомнили Паху Афтершока таким: в жёлтом свете закатного солнца, потного, избитого, но победителя. Он медленно отвёл ногу в сторону.

— Пошёл ты нахуй.

Да, «бульдогами» отлично ломать зубы.

Побеждённый дёрнулся и замычал. А Паха, пошатываясь, пошёл к Жигулям победителем. Его трепали по лысой голове. Его нахваливали, шлёпали по больным плечам. Дашка поцеловала в разбитые губы. Света расплакалась и обняла. Слава включился в это празднование, толкнул несильно в грудь кулаком и промямлил что-то вроде «ваще увахужа», но чувствовал себя отчего-то странно.

***

Вальц, кажется, заранее знал, что гулянка окончится стрелой на пустыре; разбитого Паху с сестрой и Дашкой заволокли на задние сидения, за руль сел Чепуха, а пассажирское место осталось пустым. Тогда Вальц скомандовал:

— Езжайте по домам, мы со Славкой сами как-нибудь.

— Ну бывайте, — махнул рукой Чепуха.

И тронулся по траве с пробуксовкой. Жигуль выехал на колею и унёсся прочь по ухабам. Они с Вальцем остались одни. Слава почувствовал себя откровенно дерьмово: использованным, ненужным, забытым двумя другими друзьями. Винить Паху в сломанном ебале бессмысленно — физически не мог продолжить кутить. Но его Дашка. Внезапно появившаяся Света с Кареном. Слава ехал встретиться и почесать языками на прежнем месте, а получил зрелищную драку с хачом.

Они с Вальцем шли по той же тропе. Посёлок Зеленоградский не был столь большим, чтобы жаловаться на длинный путь — уже за деревьями вокруг поля стояли чьи-то дома. Слава почему-то много думал про Свету. Какое у нее сложилось отношение к увиденному, как изменился образ брата, какие возникли чувства: отвращение, страх, гордость, зависть. Слава мог её понять. Пять лет назад, будучи совсем ещё пиздюком с только-только формирующимися интересами, Слава смотрел по телеку репортаж с погромов после матча Япония-Россия. Озверевшая толпа крушила манежку. Переворачивали машины, разбивали витрины и бились насмерть — картина полыхающей в беспорядках Москвы так въелась Славе в мозг, что он посчитал это своей целью — дать пизды несправедливой системе. Разбудить адреналин. Покормить зверя.

Он не до конца понимал, за что боролся. Вальц пришёл в пятый класс. Вальц принёс с собой заинтересованность немецкой историей. И Слава включился, услышав внутри себя отголоски воспоминаний о разъёбанной в клочья манежке.

Манукян оказывался прав. Он не злой и не мудак. Просто запутался в самом себе.

— Да не кисни, Слава, — решился на разговор Вальц, когда они пошли вдоль домов. — Похуй на них.

— Я ж не знаю, что без меня происходит.

У Славы осталась одна сигарета — продали поштучно с ящика; торгующему дедку было похеру, кому продавать — он прикурил, хорошенько затягиваясь. Вальц дождался, пока Слава возьмёт сигарету в пальцы, и выхватил её.

Не то чтобы Слава был против. Но одну на двоих — как-то по-пидорски.

— Ты не курил.

А впрочем, их отношения с Вальцем содержали какой-то скрытый налёт гомосексуальности, как часто бывало в компаниях, где рьяно боролись за недосягаемое. Слава просто об этом не думал. Или не видел. Однако — обсосал фильтр Вальц весьма и весьма.

— Ниггерская тема, брать что-то в рот, — улыбнулся Вальц, возвращая сигарету Славе. — Так вот. Что происходит.

Вальц говорил, когда они прошли мимо недостроенных домов с разломанными пластиковыми окнами, и увидели между ними знакомый баклажановый жигуль. Вальц говорил, когда из-за высаженных вдоль заборов елей выглянул шлагбаум на переезде и магазин «Продукты». Вальц говорил, когда после железной дороги они вышли к пёстрым палаткам торгашей помидорами, арбузами, тряпками и прочим говном. Вальц говорил, когда они остановились у кафе «Браво». Напротив переезда, магазина «Продукты» и торгашей.

Вальц говорил. И Слава верил его словам, принимая за чистую истину.

Слава делил мир на чёрное и белое, когда, на самом деле, окружающая его действительность пестрила самыми разными оттенками — иногда белый и чёрный имел свойство уходить в серый. Есть невоспитанные обезьяны с гор. Есть кто-то вроде Жозика Манукяна. Есть справедливость, когда устраивают самосуд над изнасиловавшим русскую девушку кавказцем. Есть первобытная жестокость, когда громят лавки с овощами просто потому что.

Есть спектр оттенков от чёрного к белому, и в нём очень легко оказалось запутаться.

Так звучала третья догма: есть истина и есть противоречие этой истине.

— Пиздец, — только и сказал Слава в конце, стоило Вальцу подытожить рассказ словами «вот так».

— Я ожидал, что будет так, — пожал плечами Вальц. — Но ты мне близкий друг, поэтому…

— Поэтому, давай сначала в Пушкарь. А оттуда сядем на элку до Мытищ.

Торгаши беспардонно занимали часть от автобусной стоянки; как бы местные власти их не гоняли, полосатые жёлто-зелёные палатки появлялись с завидной регулярностью каждый сезон. До Пушкино и обратно курсировала маршрутка, стандартная не очень удобная газелька с чернобровыми водилами. Слава трагично вздохнул. Но положенные пятнадцать рублей за проезд отдал.