========== 1/2 ==========

«Я отвратительно переживаю вонь и,

зажимая нос,

Я зашиваю рот».

— Хаски

Слава сразу ощутил себя героем какого-то идиотского социального ролика.

Классная завела его в кабинет, держащий в себе советский душман, старого педагога на почти-пенсии и вонючий московский контингент. Вообще, не совсем московский — за МКАДом жизни не существует — но половина сидящих за ободранными партами сразу глянула с неким страхом. Наигранным уважением. Безразличием. Это был первый урок географии. Никто не любил географию.

Валерия Александровна в блестящем грязно-розовом костюмчике подняла ладошки вверх, намекая, что пора бы всем встать. Слава стоял рядом с ней, заложив руки за спину, и чего-то ждал.

Чернявого паренька за последней партой он приметил сразу. Высокий. Не хлипкий, но и не жилистый. С нормальной ровной стрижкой «полубокс», а горцы любили носить странные причёски с нелепыми чёлками. Одет прилично: поло, джинсы, «патрули». Этот не вписывался в установленное Славой понятие «чурка».

Но больше в почти-выпускной 10 класс не вписывался только Слава.

— Садитесь, — голос у Валерии Александровны противный. Отдавал стервой. — Поприветствуем нашего нового ученика, Вячеслава Сироткина. Расскажи о себе немного, Слава.

И тут же, пока Слава не успел открыть рот, классуха переметнулась к учительскому столу, шепнула сидящему бородатому преподу: «Ничего, что я отнимаю время, ГригорьСсаныч?» ГригорьСсаныч глянул на пацанёнка сквозь замызганные жирные очки, почесал бороду и цокнул языком.

Вот это всё Славе не понравилось.

— Я с Зеленоградского, — буркнул он, опустил голову и прошёлся вальяжно меж рядов, скидывая с плеча полупустой рюкзак. Оказался в конце кабинета, рядом со свободной партой. Кинул рюкзак. Громыхнул лежащий в переднем кармане нож. — Но моя мать переехала в Мытищи.

Примеченный чёрненький парень оказался сидящим через ряд. С ним за одной партой вертелся не слишком опрятный Прыщ; такую кличку Слава счёл подходящей, рассмотрев получше лицо новоиспечённого одноклассника. Кудрявый, прыщавый, в широкой одежде. Валерия Александровна осталась позади и пока не понимала, что бы сказать, раздуваясь от возмущения. Двадцатилетнего стажа работы очевидно не хватало, когда в классы внедряли подобные кадры.

Она выбрала молчать. Слава сел, развалившись. Насмешливым тоном добавил:

— И я теперь буду учиться с вами.

— Итак, — собранная и строгая Валерия Александровна сообразила, как разбавить обстановку. Подкрутила стерву в голосе на полтона. — Я надеюсь, вы быстро найдёте общий язык со Славой, и примете его в свой дружный коллектив.

Конечно, слова наполнены неприкрытым пиздежом — и она сама это понимала, выдавливая насильно враньё про дружный коллектив и общий язык. Так надо, произвести впечатление, когда имеешь дело с новым учеником. Им нужна подстилка. Время для адаптации. Некое покровительство. Однако здесь всё стояло наоборот.

Слава почесал немного отросший на голове русый ёжик. Обвёл всех взглядом — все обернулись, как на клоуна в цирке посмотреть — хлопнул подтяжкой под расстёгнутой клетчатой рубашкой и громко шмыгнул носом.

Слава — стереотипный скинхед.

Слава — как сошёл с фотографий августовского путча.

Слава — как будто от толпы таких же приходилось убегать поздним вечером.

Больше всего он не понравился девочкам. Девочки, особенно те, что выделялись модными шмотками а-ля Ханна Монтана, перешёптывались. Мальчики ждали. Два препода в классе — с ними же.

Никто и не говорил, что будет легко. Валерия Александровна пережила девяностые и переживала нулевые. Но вот Слава, ранее чуть не выкинутый из тихой подмосковной школы, не понравился никому. Как и никто — ему.

— Начнём урок.

Она ушла.

ГригорьСсаныч оказался невероятно скучным. Он много говорил про политику и не затрагивал вообще ничего, что было отпечатано в учебнике. Он скучал по Советскому Союзу, очередям за колбасой, талончикам, проданным ему в переходе джинсам за целую зарплату сметчика; он говорил кучу хуйни, которая никак не укладывалась в голове Славы. Слава загородился учебником и играл во второго Штирлица на телефоне.

Должно быть, «Семнадцать мгновений» ГригорьСсаныч тоже любил. Дрочил на странный образ агента в нацистской форме. И Слава думал, что это в какой-то мере лицемерно со стороны подобных граждан, восхвалять человека в курточке со свастоном. Пусть он «за своих». Пусть тысячу раз хороший. Свастон? Свастон. Не попишешь.

В славиной жизни было много лицемерия. Слава состоял на учёте в детской комнате милиции: хуже слов мента из той богадельни, про шансы исправиться, только то, с каким тоном это выдавалось. С безнадёжным. Полным презрением. И намёком: мы тебя, если что, посадим. Не сомневайся, лысый гомик.

От классухи он услышал примерно то же самое. Вы, это, попытайтесь с ним подружиться.

Никто не старался. Переговаривались меж собой, но задеть не пытались — эту политику Слава оценил. Меньше говна трогаешь — меньше воняет. Покоя не давал лишь сидящий с Прыщом горец. Его имя Слава узнал, когда ГригорьСсаныч разозлился на гул в классе и перечислил поимённо: ты, Свиридова с Кольцовой, Мельник, Казаков и Манукян за последней партой.

Манукян, конечно, заткнулся. И Слава на него посмотрел.

Манукян симпатичный. Для своего рода. У него крупный орлиный нос, но не уродливый, и смотрелся на длинном лице выгодно. Ухоженные чёрные брови, чуть раскосые глаза. Губы тонкие. Девчонки влюблялись в таких; не в бритоголовых славянских парней с круглыми носами и бесцветными лицами, а в кого-то с породой. Славу это раздражало — какая-то часть из того, за что кучки людей начали объединяться в радикальные движения. Натянутая причина, которой удобно оправдать своё скотское поведение. Слава причины находил. Но всё было не так.

Физру третьим уроком он проебал, как всегда и делал. После перемены забурился в пустой мужской толчок. Там, над тремя писсуарами, сделали маленькое окошко под самым потолком — оно было пластиковым, и оно открывалось. Слава посмотрел на эту конструкцию, прикинул варианты. Достал из кармана портсигар с поштучно купленными Мальборо, опасно залез на писсуар, зацепившись за выступ, и открыл окно.

Курил, никого не опасаясь. Шанс поступить в какое-нибудь мытищинское «пэ-тэ-у» всё ещё оставался.

По всем дебильным книжным жанрам Манукян в параше появился именно в этот момент. Кинул рюкзак на пол, расстегнул штаны и начал делать дела; Слава посмотрел сверху-вниз, затянулся и охуел.

— Э, обезьяна.

Манукян послушно поднял голову. На лице не виделось ни страха, ни злости. Каменная морда симпатичного армяшки. Посмотрел, как Слава пялился на него, неудобно держась одной рукой за ручку на окне, и отвернулся.

Это Славу разозлило. Он спрыгнул с писсуара, швырнул бычок в унитаз напротив и оказался совсем рядом с Манукяном:

— Ты меня, блять, не услышал? — Манукян не реагировал. Застегнул штаны, взял рюкзак. — Ты немой что ли, сука? Алё, чунга-чанга!

— Однажды нам уже сломали ссальник, — спокойным тоном, тоном ведущего программы «Время», ответил Манукян, легко и просто повернувшись лицом к бунтующему скину — и оказавшись на полголовы выше. — Лучше курить у пожарного выхода около столовки.

Слава почти задохнулся от гнева и непонимания. Он толкнул Манукяна в плечо.

— Тебе вообще нормально здесь живётся, унтерменш?

— А ты славянин, — вздохнул Манукян. Вывести его на эмоции никак не получалось. — Гитлер не считал славян особенными.

У Гитлера встречалось много противоречий. Отнюдь, Славе просто необходимо доебаться до кого-то, кто не отличался светловолосой славянской мордой. Но Манукян отлично говорил по-русски. Хорошо одет. Сдержан и воспитан. Славу оно очень злило.

— Гитлер вообще бы ваше движение не одобрил. Гитлерюгенд учил дисциплине. Отваге. Уважению. В рамках той страны, конечно, с её тоталитарным строем — но ты — у тебя всё на ряхе написано.