— О, так это Ленки с девятого «б» браслетик, — узнал одну из цацек Денчик, — она ещё объявление клеила, что с мишкой пропал.

— Яшка-Яшка, — наигранно покачал головой Некит, — а клялся, что больше не будешь.

— Не буду! — вновь клялся покрасневший Яшка. Что ухо, что лицо у него горели. — Честно!

Слава Яшку отпустил, перед этим хорошенько потрепав мелкого за ухо. Вспомнил при этом, что у цыган какое-то сакральное значение имели волосы — но волос-то у Славы не имелось, в отличие от Яшки, так что он, не брезгуя, ухватился за короткую грязную прядку и дёрнул.

— Смотри, цыган, — выставил перед носом пару чёрных волосин и помахал. — У меня твои волосы!

Яшка встрепенулся, запрыгал собачонкой вокруг, повторяя раз за разом злобное «отдай!», но Слава просто поднял руку высоко вверх, так что шансов вернуть свои волосы у Яшки-цыгана не осталось. Стоящие рядом Денчик с Некитом громко ржали.

Браслеты они отнесли на охрану. Зелёнку мимолётное веселье всё ещё не могло заменить.

***

Остаток дня Слава искал, как бы подкатиться к Манукяну — зашуганную Ковалёву как-то не хотелось тревожить. АА ходила по коридорам хмурая, и делать скидку на адаптацию новенькому уж точно не собиралась — таким надо сразу кнут, а не сладкий пряник. Удобный момент выпал на большой перемене: Денчик с Некитом растворились среди девятиклассниц и той самой Ленки, чей браслетик спиздил Яшка.

А сам Слава на предложение познакомиться с девчонками ответил просто: «Мне пизда от АА».

И его все поняли.

Манукян не пошёл на обед, как и подобная ему заумная часть класса; Ковалёва одиноко сидела на лавочке с плеером, слушала что-то вроде пидорских Animal Джаz и листала журнал для анимешников — каста странная, но совершенно безобидная, там тусовались в основном девочки. По крайней мере, парней, подобных Ковалёвой, Слава с компанией встречали редко. Или не замечали — настолько они все невзрачные.

Слава нерешительно подсел к Манукяну, хотя развалился на изрисованной лавке так, словно был с ним знаком не один год. Он играл в какой-то платформер на своём охуенном телефоне. Не переводя взгляда, спросил:

— Чего тебе, Сироткин?

Прыщ, сидящий сбоку, молчал. Заметно, как забегали его мелкие глаза под чёлкой.

— У меня, э-э… Проблемы с матаном.

Говорили, растягивая слова, только подобные Некиту упыри, цыганята-Яшки и борцухи с рынка. Иначе не вышло. Манукян поджал губы. Предельно спокойный, сосредоточенный лишь на игрушке про Индиану Джонс.

— И?

— Помоги мне. Умоляю.

— А за обезьяну извиниться не хочешь, чунга-чанга?

Вот чего-чего — а перед гостями с юга Слава извиняться никак не хотел, поэтому выбрал нападение:

— За правду не извиняюсь, — щерился он, — а вы, вообще-то, наши рабы.

Манукян ухмыльнулся под нос. Он не искал ни защиты в лице Прыща, ни нападал в ответ. Как будто знал, что горделивый скин нихера ему не сделает, а лишь показушно повыёбывается, пока не придётся извиняться.

— А ты можешь объяснить суть? — резко перевёл тему Манукян.

— Какую? — Слава не понял, к чему он клонил.

— Ненависти.

— Схуяли я должен объяснять?

— Тогда как можно считать движение весомым, если его члены даже не могут объяснить принцип?

Это как внезапно уколоться иглой, пока ищешь её в стоге сена — Слава замер, осмысливая вопрос. Пытаться сломать Манукяна, чтобы сесть ему на шею, — всё равно, что выносить двери банка с ноги. Пока он ловко парировал любой выпад, ссылаясь на очевидные вещи. Невозмутимо гонял в игрушку. Заранее готов ко всему.

— Вы приезжаете со своих ебучих гор, ставите свои условия, трахаете наших женщин, срёте в наших домах, занимаете наши места, — заученной мантрой вспылил Слава, раскидывая руки. — В Россию. В гостях у русского человека, что любезно вас впустил в свой дом.

— Не путай Армению с Кавказом, пожалуйста.

— Чем вы, блять, отличаетесь? Чем ты хуже или лучше обезьяны?

— А ты уже занял своё место? Ты нашёл работу? Ты закончил школу, колледж, институт? Кто ты, Слава Сироткин?

Слава Сироткин беспомощно хлопнул ресницами.

— Ты просто бунтующий националист. Ты же не злой. И никакой не мудак. Просто потерялся, как и многие у нас.

Манукян проиграл в своей сраной Индиане, отложил телефон и обратился к безымянному до сих пор Прыщу:

— Саш, дай мой рюкзак, пожалуйста.

Прыщ подал рюкзак. Манукян порылся среди тетрадей, достал самую дешёвую, с простой белой обложкой, и протянул Славе:

— На. Вернёшь после перемены.

Сверху аккуратным, почти что печатным почерком, написано «Жозеф Манукян, 10А».

Не то чтобы Слава как-то разочаровывался в собственных догмах. Но даже на верхушке Рейха сидел кривой жидёнок Геббельс, и его слушали сотни человек, и это всё казалось вопиющим противоречием в государстве, которое взращивало «идеального человека». Примерно в такой же западне ощущал себя Слава, когда пришлось принять безликую тетрадь Манукяна. Иногда необходимо подставляться под «унтеров», принимая их слова, сколь отвратительно они бы ни звучали.

И, скорее всего, широкий русский дом не могли спасти четверо подростков с говном в голове.

— Спасибо.

***

На станции «Мытищи», стоя на первой платформе в ожидании александровской электрички, Слава убеждал себя, что ссал на все эти наваждения.

Подумаешь, попросил списать у чурки — пришлось ради личной выгоды, но своей же. Манкуян ничего не получил, кроме очередной возможности выебнуться мозгами. Друзья-то никак не могли этого ни узнать, ни проверить. Значит, всё по плану.

Мать осталась в неведении, куда Слава свалил из дома: работала она почему-то и по субботам, брала сверхурочные, задерживалась до поздних вечеров. Иными словами, от мытищинской квартиры тошнило её точно так же, как и Славу — но Мать держалась за незнакомого Мелика с крайне неприятным именем. С Меликом Слава знакомиться не торопился. Меньше только хотел принять, что этот абстрактный человек, возможно, станет отчимом.

И, залезая в подкатившую электричку, оставил все переживания за дверьми вагона. Впереди платформа «Зеленоградская», кирпичный недострой и знакомые побритые морды. Там, в вагоне, он толкнул локтем торгаша с восточным акцентом — он стоял посреди, увешанный какими-то тряпками и китайским барахлом.

Вторая догма звучала как «абсолютная верность». Себе, убеждениям, семье и знакомым, стране и ее культуре. Славе нравился девиз «честь моя зовётся верность» — и он хотел себе подобную татуировку на предплечье.

Он рассуждал об этом, сидя напротив хмурого носатого деда. Носатый дед вёз с собой клетчатый баул из мешковины. Электричка оказалась наполнена дачниками, что всеми силами пытались выжать из непродолжительного бабьего лета максимум. Везли кучу сумок, читали журналы про сад и огород, спонтанно заводили разговоры друг с другом. Славу атмосфера дачной тусовки угнетала, а смотрелся в душном вагоне он белой вороной.

На платформе ждал полный состав. Вальц, Чепуха и Паха со своей младшей сестрой подмышкой.

Вальц обниматься бросился первым, едва различил в толпе выходящих знакомую бритую башку; разбежался, подскочил и запрыгнул сверху, сгребая за плечи. Слава чуть не завалился на спину, но удержался.

— Славка! Славка, смотрите! Живой!

Здоровяк Паха пару раз ощутимо шлёпнул по спине, Чепуха скромно пожал руку. Обиженная малявка осталась в стороне, немного боязливо поглядывая на друзей своего брата — все одинаковые.

Почти.

Паха, самый крупный, сильный и неумный в их своре, старался всеми силами огородить младшую Светку от пакостей русского мира — но Светка, утирающая поплывшую тушь кулачком, самостоятельно не справлялась. Чепуха и сам не понимал, что забыл в тусовке скинов-позеров, тощий прыщавый глист (им удивительно легко командовать) — недостаток общения свою роль играл.

Вальц — самый яркий. Они не стали никого нарекать лидером, но лидера в Вальце очевидно видели все. У него были эти качества.

— Свет, ну чего случилось? — Паха вновь обнял свою унылую сестру, прижимая к груди. — Кто обидел? Расскажи парням.