Иоахим подтолкнул их ближе к кровати, и Ямад упал на мягкий матрас, утягивая за собой. Губы его истекали кровью.

— Иди нахуй, — прошипел он, притягивая за грудки, и вновь потянулся за поцелуем, пачкая чужой рот своей кровью.

Грязно. Пошло. Просто отвратительно. Когда племянник успел из инфантила превратиться в отморозка, превысившего абсолютно все лимиты в их отношениях? Что случилось в течение осени? Или это всё он, Иоахим, виноват? Он больше не задумывается. Цепляется за плотные бока, щиплет сквозь пропахший техникой свитер, ловит беспокойные и несколько болезненные выдохи на свои губы и подбородок. Прямо под ним маячит нервный, бегающий взгляд холодных голубых глаз, чуть раскосых, лишённых ещё морщин и один в один похожих на собственные.

У Ямада под одеждой крепкое, молодое тело, практически потерявшее свою юношескую угловатость; Иоахим проводит пальцами по гладкой груди, подушечками чувствует проступившие мурашки и биение сердца глубоко под рёбрами. Носом утыкается в шею, мажет языком дорожку от мышцы к мочке уха. Ямад перебирает мелкие пуговицы на его рубашке, несмело ведёт раскрытой ладонью по волосам на груди и куда-то к плечу. Не хватает времени даже смутиться, потому что дядька быстрый, напористый в смазанных движениях: расстёгивает пуговицу на брюках, беспощадно дёргает молнию на ширинке и сразу же заползает пальцами под.

Помещает член и мошонку в кулаке, сдавливает. Ямад с шумом выпускает воздух из носа. Он не чувствует эйфории. Только адреналин в крови, нездоровое желание бороться за первенство и плюнуть дяде в морду, когда всё закончится.

Немного иначе в медиа-пространстве описывали первый раз.

Ямад так же резко выдёргивает рубашку из-под пояса брюк, распахивает и отталкивает дядю от себя, своей влажной шеи, чтобы он сел на его бёдра. Блеснул красивым для старого и противного мужика телом, декоративным крестом на шее и потом на лбу. Иоахим наклоняет голову в сторону, сдувает выпавшую из причёски прядь на лоб. Ямад — резвый слёток под ним — едва заметно дрожит. Член под раскрытой ладонью наливается кровью, прижимается крепче. Давление усиливается. До слуха долетает задушенный писк.

— Этого ты хотел?

Сейчас точно уже нельзя сказать, чего Ямад хотел. Просто вывести дядю из себя, защитить отца или успокоить неясного рода восхищение. С присущей плавностью движений Иоахим слезает с бёдер, присаживается рядом и быстро снимает с племянника брюки, указательными пальцами зацепив белье. Почти затвердевший член поднимается над тёмными волосами и падает набок.

— А ты не видишь, блять? — язвит Ямад, приподнимая ноги и помогая снять с себя низ до конца. Он всегда скрывал страх или обиду за негативом.

Пусть Иоахим заткнётся и не говорит ни слова до конца; ни язвительного, ни одобряющего, и просто возьмёт что ему причитается.

— Хорошие мальчики не должны так грязно язвить.

Что он мог знать о хороших мальчиках? О тех случайных лицах, подобранных с афтерпати и привезённых в люкс пятизвёздочного отеля? Они любили деньги и умели притворяться хорошенькими. Иоахим любил деньги и мог притвориться кем угодно. Спасителем, антигероем или просто, по-свойски, — мудаком. Иоахим уже давно не был самим собой. Иоахим целовал окровавленные губы, путался в своём же ремне и нетерпеливо пытался урвать свой кусок.

Горячий член Ямада сухим движением трётся о ладонь. Иоахим сдвигает кожицу с головки и большим пальцем мажет по собравшейся на верхушке смазке. Племянник — он больше не хотел применять это слово — закрывает глаза и хмурится. Ниже живота стягивает механическим возбуждением, привычным при взгляде на голое тело.

Иоахим отрывается от процесса, чтобы сходить в ванную за смазкой и презервативами; это обычно укладывается в два движения, но он останавливается, чтобы быстро посмотреть на себя в зеркало.

Что-то было не так в их связи.

Что-то не так с Ямадом; он цепляется за плечи, ощущая в себе сразу два скользких пальца, а руки у него грубые, рабочие, со сбитыми костяшками. Гневный животный взгляд, обращённый сразу после проникновения, сбивает с настроенного ритма. Иоахим толкает пальцы глубже, поджимает к верху и давит на комок простаты. Ноги, лежащие на пояснице, дёргаются. Он разводит пальцы на манер ножниц. Зажатые мышцы поддаются с трудом. Ямад хочет плюнуть что-нибудь в морду. Сказать слово, которое заставит замолчать раз и навсегда. Но мужественно терпит, не стесняясь быть таким же грубым; неровно отстриженные ногти скребут по широкой спине, а за ними остаётся набухший розовый след.

Голос Ямада красиво срывается с болезненного стона на хрип. Член проскальзывает в обильно смазанный проход. Иоахим крепко держит лодыжки, дрожащие на его плечах, и с напором двигает тазом, вколачиваясь в горячее красивое тело. Губы, подёрнутые коричневой корочкой, блестят, раскрытые почти в агонии. Ямад крепко жмурится — ему совсем не к лицу. Красивые парни не должны так легко попадаться на дешёвые провокации. Иоахим не уверен, что сегодня сможет кончить — сознание просто отвергает это лицо перед его взором.

Ямад выгибается, игнорируя прострелившую болью поясницу. Сжимает свой член в руке, скрывая от чужого взгляда, и лениво трёт головку. Лицо человека, нависающего над ним, видится отвратительным размытым пятном. Не родственником, одной кровью, но горящим в аду грешником.

Иоахим наклоняется, перемещая ноги на спину, и меняет угол проникновения, опускаясь глубже. Они выдыхают практически синхронно. Ямад — с нотой боли, Иоахим — победителем.

Это был ноябрь.

***

Второго декабря Иоахим обнаружил на парковке перед огромным солидным рестораном бордовый «Додж Караван» и ржавую BMW рядом. Тачка восьмидесятых годов, некогда бандитская, теперь носила на заднем стекле пошлую надпись и требовала срочной замены крыльев. Можно было с лёгкостью догадаться — Ямад. И он приехал на бабкин юбилей, зная, что увидит Иоахима. И вся их родня до пятого колена съезжалась на собственных авто или подкатывала на такси. Махали друг другу, обнимались и спешили хвастаться успехами. Тащили завёрнутые в блестящую фольгу подарки.

Иоахим никогда не курил, но нестерпимо хотел закурить именно сейчас. Мокрый снег, блестящий в свете фонарей, и типичный для южных городов, оседал на полированную крышу.

Матери он дарил шёлковый платок, подвезённый курьером буквально вчера, и в общем-то никогда не заморачивался по поводу подарков. В банкетном зале — он был украшен шарами, огромной надувной цифрой 80 и свисающей с потолка мишурой — Иоахим не сразу узнал Арса. Осунувшийся, похудевший будто до костей и свисающей кожи, побритый до короткой щетины на голове, брат смотрел на него пустым взглядом, скрываясь меж столов с закусками. Чёрный костюм и красная рубашка висели мешком. Арс не пошёл навстречу. Арс скрылся в гудящей толпе.

Алья подошла к нему сама. Сейчас она являла собой какой-то пародийный образец женственности. Кремовый брючный костюм подчёркивал её тёмные кудри до плеч, а на каблуках племянница держалась довольно уверенно для механика и оторвы. Но всё равно в уличной манере прятала руки в карманы. Иоахим взял бокал шампанского у снующего рядом официанта и сделал два больших глотка.

— Я забрала отца, — им не требовались приветствия. Алья буквально излучала неприязнь, отравляя атмосферу торжества.

— Молодец.

— Вы только так хотите на это отреагировать?

Он, в общем-то, и без этого противного взгляда накрашенных блёстками глаз понимал, что случилось, пока работал, развлекался или отключал телефон, не желая отвечать на звонки Альи. На фоне играла весёлая джазовая музыка, мать смеялась с подругами, танцуя в центре зала, и не могла увидеть стоявших в тени внучку и сына. Арса среди повеселевшей толпы стариков не было видно. Ямада тоже. Шампанское не спешило остывать.

— Я видел его. Полагаю, он меня ненавидит.

— И верно полагаете, — тот же официант прошёл мимо с почти пустым подносом и Алья остановила его, забирая один оставшийся бокал из двух. Разочарованный голос потонул в искрящейся жидкости.