Чьи-то чужие дети пробежали почти что под ногами, юркнули под стол и скрылись от родительских глаз. Иоахим не знал, чьи они. Он половину лиц не узнавал в этом нелепом торжестве.

— Ты не услышишь в моих словах какого-то раскаяния. Я сделал что сделал, — он мог положить руку на сердце, когда клещами доставал из себя эти слова, но лишь допил противное, похожее на газировку шампанское, и поставил пустой бокал на стоящий рядом стол.

В скором времени гости должны были собраться за одним огромным столом, выжимать фантазию досуха, придумывая глупые тосты, вскидывать бокалы с самым разным пойлом и грязно спорить по пьяни, если не бить друг другу морды. Иоахим почему-то был уверен, что последнее желание посетит его брата. Он мог вновь приложиться к бутылке, ему буквально ничего не мешало.

Вихрем влетел в ресторан Ямад. Без какой-либо куртки на плечах, мокрый от снега, покрасневший. Рукава пиджака вместе с рубашкой были закатаны до локтей. Волосы, обычно просто торчащие в разные стороны, приглажены гелем. И Иоахим думал, при этом беглом взгляде на образ, что если подойдёт ближе, то непременно почувствует запах табака и морозной свежести, осевшие на одежде. Фигуру Иоахима Ямад выцепил сразу, едва забежал в зал. Статный, как всегда с иголочки. Рядом с ним, держа бокал шампанского, стояла сестра и отвечала молчаливым виноватым взглядом.

Иоахим тоже смотрел в ответ. Пальцы покалывало нервным ознобом.

Суетливый фотограф, поймавший, наконец, момент, когда семейство в полном сборе, начал зазывать уже порядком подвыпивший народ в центр зала для группового фото. Алья с неясной целью взглянула на дядю и сразу шагнула на свет, спешно приближаясь к стягивающейся толпе. Ямад замешкался, отрываясь от лица своего мерзкого родственника, и тоже пополз в центр, с противоположного угла. Арс, одиноко сидевший за столом, поднялся, поправляя слишком широкие для тощего тела брюки.

Иоахим узнал, что значит чувствовать себя в ловушке.

Жестом левой руки фотограф призывал встать поплотнее. Мать, заметив обоих сыновей, улыбнулась своими золотыми зубами и притянула их за руки, прижимая к себе по оба бока. Ямад с Альей переглянулись, не передавая никаких однозначных мыслей на этот счёт, и тоже встали рядом. Алья — по левое плечо отцу. А Ямад, действительно пропахший табаком и улицей, около Иоахима. Это чувствовалось физически. Жирная, чёрная муть, висевшая над их головами.

Фотограф наконец увидел в объективе идеальную картину, громко скомандовал улыбаться на счёт «один» и начал обратный отсчёт, звучавший приговором:

— Три!

Иоахим видит себя лежащим рядом с Аникой. Пьяная, бесстыдно обнажённая, она льнёт к нему всем телом и говорит, как её достал Арс, помешанный на собственном здоровье и здоровье новорождённой Альи: он смотрит на отца, умирающего от цирроза, и клянётся никогда не стать таким.

— Два!

Иоахим видит себя, кружащего племянницу на руках. Алья улыбается ему беззубым ртом и громко смеётся. Ямад, прилипший к ноге, смотрит счастливыми голубыми глазами в его собственные, такого же точно цвета, а Иоахиму только и остаётся стыдливо отвести взгляд в сторону. Арс на фоне присасывается к бутылке пива и машет детям рукой. Похороны Аники состоялись два года назад. Она забрала секрет с собой в гроб, и Иоахим согласился заняться бизнесом, считая это хорошим предлогом, чтобы забыть о семье. Арс, не получая от родных никакой поддержки, начинает страдать от алкоголизма, ходить по врачам и лежать в самых различных центрах.

— Один!

Иоахим видит себя на парковке, сидящего на капоте собственной машины. Пазл сложился в единую картину. Он многое вспомнил, что хоронил мёртвым грузом. Как спал с женой своего брата, смотрел на трагичный результат их случайной страсти и бежал, совсем не желая заканчивать как Арс. Помнил неудачный опыт с подпольным центром. Помнил юбилей матери на семьдесят лет, подросшего Ямада и собственные глаза, казавшиеся чужими на лице сына. И закон Парето вспоминал, пересказанный братом в день перед отъездом. Двадцать процентов усилий явили ему восемьдесят процентов наломанных дров. Ему следовало вкладываться на все восемьдесят, а не трусливо бежать от случившегося восемнадцать лет назад.

На периферии сознания Иоахим слышит стук каблуков вдали, роняет голову на ладони и не хочет видеть перед собой Алью, привычным уже жестом закуривающую.

— Вы какой-то мудак, Иоахим, — если напрячь слух можно расслышать её нервное придыхание. — Просто конченый.

Впервые он принимал чужие слова о себе, не пытаясь ни оспорить, ни заткнуть обвиняющего. На улице прекрасно слышно, как многоголосая толпа по слогам кричит «с днём рождения», заглушая ритмично играющую музыку.

***

Это был ноябрь.

Прошло около двух лет с тех пор, как Иоахим поссорился с матерью и оборвал все контакты. Теперь его телефон молчал в преддверии второго декабря, не разрывающийся от приглашений. Он вообще не помнил, чтобы на протяжении этих двух лет его приглашал кто-то из родственников. Остались деловые встречи, крупные бизнес-форумы, банальные выпивки с друзьями, но не эти сальные семейные торжества.

Он загнал машину в приёмку дилерского техцентра. Неясного рода гул под капотом честно озадачивал Иоахима последнюю неделю.

Механик-приёмщик, вышедший с отгороженного рабочего места, показался смутно знакомым. Эти движения, немного резкие. И закатанные рукава рабочего халата, которые не скрывали крепкие предплечья. Побитые пальцы, сжимающие планшет с клиентским листком.

Парень подошёл ближе, и под козырьком фирменной кепки «Мерседес-бенц» с трёхконечной звездой Иоахим узнал свои голубые глаза. Растерянные. Совсем нечитаемое выражение лица, но стоящий рядом с ним механик очевидно всё понял. И всех узнал. В рабочем цеху, соседнем помещении, гремело железо, слышался отборный мат и кожей чувствовался жар; Иоахим игнорировал посторонние звуки, а маленький гараж-приёмка сжался до одной крошечной точки, стоило получше вглядеться в лицо Ямада.

Ямад хотел было что-то сказать, растерянно открыл рот, но Иоахим поднял ладонь вверх, этим жестом его останавливая, и почти плюнул в лицо:

— Я тебя не знаю, пацан.