Выгибаю поясницу до старческого хруста, комкаю пальцами одеяло, кручу головой, путая длинные волосы. Мне уже всё равно, что видит перед собой Сатору — я правда охвачен пожаром. Всё тело плавится и превращается в тлеющие угли.

Годжо ловит мои пересохшие от криков губы своими. Чувствую, как подрагивает его глотка — где-то внутри тоже рождаются пошлые стоны. Он наваливается на меня всем телом, члены соприкасаются. Сатору нетерпеливо трётся об меня. Теперь для моего безумия нет островка спокойствия — Годжо тоже сходит с ума. Это массовое помешательство, абсолютное исчезновение рассудка.

— Я уже готов, — произношу я, вместе с тем глотая стремительно кончающийся воздух.

— Мед-лен-но, — по слогам тянет Годжо, пытаясь улыбаться; но теперь точно не время: получается хищный оскал.

Сатору, собрав волю в кулак, опять садится у моих раздвинутых ног, но его глаза продолжают пожирать разгорячённое тело. Представляю, что он видит: прикрытые глаза, алые щёки, мокрую путаницу волос, липкую лужицу под членом, похотливо дрожащие колени. Он жмурится, дёргает головой в сторону, как будто ему дали пощёчину. Этот жест настолько уверяет меня в собственной желанности, что я ловлю руку Сатору за запястье и притягиваю к своему члену — умру, если он сейчас же его не коснётся. А я жуть как не хочу умирать сейчас.

Вместо того, чтобы подрочить, беспощаднейший из Годжо сжимает основание под самыми яйцами. Смазка давно уже валяется где-то под кроватью, но третий палец легко входит внутрь.

— Пожалуйста-а, — скулю я, ёрзая бёдрами по мокрому от липкой жидкости одеялу.

Внутри бесстыдно хлюпает огромное количество смазки. Сатору наконец убирает пальцы, но колечко мышц не спешит сжиматься. Теперь точно пора. Но Годжо опять останавливается взглядом на почти стёршемся от пота и трения иероглифе на моей груди.

Прости, милый, но мы уже прошли достаточно размеренным шагом — пора рвать линию на финише.

Ловко разворачиваюсь на живот, оставляя ноги согнутыми в коленях. Развожу руками ягодицы, через плечо оглядываясь на Сатору. Давай, попробуй теперь сделать это медленно.

Глаза Годжо сужаются в две звериные щёлочки, он делает глубокий вдох, видимо, читая молитву каким-то богам самоконтроля. Я приглашающе виляю задницей.

— Хоо, ты демон…

— Какая неожиданность.

Жду череду уверенных толчков — да таких, что за пару секунд лишат меня сознания. Но терпеливейший из Годжо упрямо гнёт свою линию. Он кладёт ладони на мои руки и прикладывается губами к раскрытому анальному отверстию. Чувствую, как горячей слизистой напористо касается влажный упругий язык.

Вою и скулю. Умоляю прекратить, но тут же осекаюсь и жалобно плачу о продолжении. Не понимаю: это одна из сторон техники бесконечности или моё доведённое до исступления тело, но язык Сатору гладит самую чувствительную точку. Он давит на неё, массирует, поглаживает. Я прокусываю насквозь свою грёбаную ортопедическую подушку. Мои охрипшие стоны слышит вся токийская школа.

— Я опять…

Сатору зажимает большим пальцем дырочку моей уретры, но тело всё равно содрогается в оргазме. Путаю небо и землю, остаётся только искать невероятные глаза Годжо — сейчас они единственный ориентир для меня.

Дрожь всё не кончается, мой член болезненно елозит по животу, выбивая из меня новые, поразительные в своей развратности звуки. И все они застревают в горле, когда Сатору наконец входит в меня.

Сразу на всю длину. Сжимает мои бёдра — очень кстати, иначе я бы безвольно повис на дошедшем мне примерно до пупка члене.

— Сатору, — скулю я, забыв все другие слова от наслаждения.

— Прекрати сжиматься, — рычит он, притягивая мою задницу ближе к себе.

Не прекращу. Сам виноват, что дотянул до этого момента.

— Я начинаю двигаться.

Удивительно, что я разобрал эти слова сквозь грохочущий гул крови в ушах. Сначала не понимаю, зачем он предупредил, но потом все мои внутренности обжигает резкой болью. У Сатору Годжо действительно огромный член.

— Помнится, ты спрашивал про любимый предмет.

В моём похабно разинутом рту оказывается твёрдый шарик, по обеим сторонам которого ремешки, тут же застегнувшиеся на затылке. Теперь вместо остервенелых воплей могу издавать только мычание. Немного несвоевременно, но очень полезно. Может, удастся сохранить хоть чей-нибудь сон в этом здании.

Сатору вдалбливается в меня резкими толчками. Выходит и входит обратно, явно наслаждаясь тем, как крупная головка не встречает ни малейшего препятствия. Чувство наполненности сводит с ума, начинает казаться, что член вот-вот с другой стороны коснётся моей глотки. Годжо наматывает мокрые волосы на свой кулак, заставляя меня задрать голову до шейного хруста. Слёзы чертят по щекам узенькие дорожки, смешиваются со слюной, капая с подбородка.

Я даже не думаю о том, чтобы коснуться своего члена. Он и так уже начинает непроизвольно сокращаться. Сатору трахает меня то быстро, то медленно, не давая привыкнуть к определённому ритму.

— Ты мой. Моё личное проклятие, — стонет он, подаваясь всем телом вперёд.

Я кончаю от этих слов. Мощными струями в меня вливается сперма Сатору. Обессиленно падаю на кровать. Чувствую на себе тяжесть чужого — или уже родного — тела. Живого, прекрасного и…

***

Просыпаюсь я в одиночестве. Чистый, с заплетёнными в прическу первоклассницы, которую в школу собирал папа, волосами. На тумбе у кровати стоит чашка кофе с плавающими кубиками льда — очень мило. Под ней клочок бумаги с запиской.

«Появились срочные дела. Вернусь, когда проснёшься».

Лживейшего из клана Годжо нет в комнате. Я встаю и пошатываясь подхожу к оставшимся на полу холсту и кистям. Плюхаюсь голой задницей на пол и спешно вывожу иероглиф 情. Он встречается во многих словах: страсть и симпатия, стечение обстоятельств и любовь.

========== Старый друг хуже… всех ==========

— Как ты посмел снова притащить меня сюда…

Сукуна сидит на резном стульчике, перед ним стол с двумя чашечками чая и небольшое блюдечко со сконами. Сегодня у нас чаепитие в европейском стиле. Но только лишь потому, что меня до сих пор воротит от алкоголя.

За время, прошедшее после пробуждения, моя техника стабилизировалась, а острая необходимость вынудила выжать из неё максимум — я сумел на время отделить душу Рёмена от его сосуда, чтобы вытащить в своё «поглощение территорий». Он почему-то не особо этому рад, хотя на его месте я бы с готовностью хватался за любую возможность провести хоть немного времени вдали от взбалмошного мальчишки.

А, забыл: сейчас я сам ничем не лучше.

С утра я извёл все холсты, один за другим покрывая их иероглифами, словами, целыми фразами. Но ясность сознания так и не снизошла на меня. Мысли цепкими крючками впивались в разум, отказываясь покидать его, пока я не передумаю их все. Но им не было конца.

«Почему Сатору ушёл» тянуло за собой «почему он вообще пришёл», дальше вылезало «зачем я повёлся», вызывая неизбежное «ну и что? имею право», заставляя содрогаться от пугающего «к чему это всё привело». Потом опасное «а вдруг для Годжо это ничего не значило» и опять по кругу: «почему же он ушёл». Эта бесконечная череда сводила меня с ума, поэтому я понял, что нуждаюсь в ком-то заведомо безумном.

Братик Рёмен, разумеется, единственная подходящая кандидатура. Несмотря на все наши разногласия, в этом мире он тот, кто знает меня лучше всех. Мы с ним прошли через многое, и я уже не раз обращался к нему за советом. Тем более он искушён в любовных делах, иначе откуда бы тогда у него тысячелетие назад завёлся целый гарем. Важно и то, что с ним я тоже когда-то спал. Противно вспоминать такое после секса с Сатору. Хотя, нет, такое в принципе противно вспоминать.

— Хоо! — орёт на меня Сукуна, разбивая четырьмя кулаками кукольный столик.

Я от неожиданности больно кусаю себя за подушечку пальца, промахиваясь зубами мимо ногтя. Вернее, того, что от него осталось.

— Не громи ничего, пожалуйста, — отстранённо прошу я.