Помощь приходит откуда не ждали: на щеке Юджи распахивается клыкастая пасть Сукуны.

— Какие же в нынешнем мире ограниченные существа, — ухмыляется он.

Силюсь понять, в чью сторону этот дедовский выпад — «а вот в наше время!».

— Эй, прекрати так делать! — возмущается Юджи, стараясь увидеть источник звука.

— Да ладно, пусть старичок побухтит, — благосклонно позволяет Сатору. — О чём ты, бра-атик Рёмен?

Честно, я не мог и представить, что после подобного Сукуна выдаст что-то кроме обещаний неминуемой кары, потрошения и сожжения заживо. Но Король Проклятий решает всех удивить:

— Вместо того, чтобы правильно использовать бесценную кладезь культурного наследия — делаете из него грушу для битья. Потерянное поколение…

Неужели возраст даёт о себе знать? Дедушка Сукуна, что вы такое говорите? Разве вас интересует хоть какое-нибудь искусство, кроме убийств и насилия? Или, может, старый извращенец хочет, чтобы я принялся учить детей тому, что в своё время показал мне он? Это всё-таки школа, а не бордель!

— Точно! — радостно подхватывает мысль Годжо. — Хоо рассказывал, что хорош в каллиграфии.

Я вообще не понимаю, о чём они, блять, говорят. У меня во рту пустыня Сахара, опухшие от слёз глаза похожи на два полупопия павиана, а тремор достиг такой амплитуды, что, подсунь мне кто-нибудь укулеле, я бы, сам того не ведая, сыграл «Калинку-малинку» — такое количество водки успело впитаться в кровь.

Какая каллиграфия? Сварите мне, пожалуйста, суп от похмелья и уложите спать.

— Вот пусть и учит этому засранцев, — продолжает шокировать всех пасть Рёмена, переползшая на тыльную сторону ладони Юджи.

А может, алкоголь повлиял на мою проклятую энергию, которой подпитывается Сукуна, от чего он, собственно, и несёт теперь такую чушь?

Все остальные слишком быстро перестают переживать о резкой перемене настроения Рёмена. Возможно, они так привыкли к нему, что в глубине души давно ждали этого явления «демонической мамочки-Сукуны». Но меня не проведёшь, я буду следить за тобой, подлец. Не сегодня, конечно. Когда-нибудь завтра…

— Как вам идея, ребята? Хотите бить дядюшку Хоо палками или учиться у него каллиграфии?

На последней части предложения Сатору специально понижает голос и тянет слова, будто описывает нечто безумно скучное. Вот говнюк.

— Я за каллиграфию. Это отличный способ обрести концентрацию и натренировать усидчивость, — неожиданно произносит Фушигуро (сегодня все какие-то странные). — А этого некоторым очень не хватает…

Я слежу за взглядом Мегуми и вижу, что, пока мы разговаривали, Юджи и Нобара успели отвлечься на выкапывание какой-то гусеницы.

— Ничего себе она большая!

— Кинь её за воротник Фушигуро!

Мы должны были переглянуться втроём: двое взрослых людей — я и Сатору — и серьёзный парень Мегуми. Но я встречаю только уставший взгляд школьника. Годжо тыкает пальцем в жирное брюшко гусеницы и с одобрением кивает — «отличный улов, ребятки!».

— С завтрашнего дня после тренировок буду ждать тебя во дворе. В комнатах маловато света. Думаю, остальные со временем подтянутся, — обращаюсь я к Мегуми, напряжённо кутаясь в лёгенькую куртку.

Пока Сатору занят, спешу побыстрее сбежать. Замираю в нерешительности перед дверью комнаты Годжо. Ноги сами привели меня сюда. Но сейчас, глядя на неё, я чувствую непреодолимое желание нарисовать фаллический символ, вколоть в обивку яичный белок или залить клеем замочную скважину. Мне совсем не хочется потянуть за ручку, чтобы оказаться внутри.

Если вчера в своих силах сомневался Сатору, то сегодня в реальности условий контракта не уверен я. Заносчивый, высокомерный, агрессивный маг-лицемер только злит меня. За тысячи лет моей жизни не так много существ смогли довести меня до истерики, ещё меньше — остались после этого живы. Психопат из Годжо своей выходкой заставил меня рыдать, вешаться на мужиков и жрать водку. Смесь его равнодушных слов о контракте, приступа жестокости и виноватого голоса потом — детонатор моего взрывчатого вещества, обеспечивающий надёжную работу. Стоит мне только подумать о том выражении лица, какое было у Годжо, когда он заглянул в мои слезящиеся глаза, как ярость снова клокочет внутри, неприятно сдавливая виски.

У нас правда ничего не выйдет, Сатору. Ты только разбередил старые раны и выбил почву из-под моих ног. Я зол, раздражён и обижен.

Не могу сдержаться и всё-таки с душой пинаю дверь передо мной. Пальцы ноги током прошибает боль. Чувство, будто я их сломал. Или они уже были сломаны до этого…

Жалея себя, своё утраченное душевное равновесие и покалеченную ногу, плетусь в комнату. Вопреки ожиданиям, мысли о мягкой кровати совсем меня не радуют. На душе так гадко, словно туда наплевали, а потом растёрли грязным ботинком. Всё из-за тебя, Сатору Годжо!

***

Фушигуро ждёт меня после утренней тренировки, стоя у расстеленного на специальной подложке холста из традиционной японской бумаги. Неспешно подхожу и придирчиво оглядываю всё, что лежит рядом: брусок твёрдой туши, ёмкость для её растирания с водой, пресс-папье, кисти. Одна из смешанного ворса — внутри щетина кабана, снаружи коза — для новичка-Фушигуро. Но меня больше интересует вторая. Очень мягкая, полностью из козьего ворса — она сложная, созданная для идеально плавных линий в руках умелого мастера. Невольно засматриваюсь, понимая, что соскучился по таким простым, но изящным вещам.

— Фушигуро, ты хорошо подготовился. Мне нравятся кисти.

— Это не я. Принадлежности принес сюда Годжо-сенсей, — безучастно отвечает Мегуми.

Я кидаю яростный взгляд в сторону Сатору, который занимается с второгодками. Он даже не смотрит на меня. Не пожелал доброго утра, не спросил, почему я ночевал у себя.

Но встал раньше обычного, чтобы позаботиться о бумаге и туши.

Новая волна раздражения накрывает с головой оттого, что я опять чувствую себя дураком.

— Юджи и Нобара тоже хотели попробовать, но у них сегодня задание. Присоединятся позже.

Голос ученика отвлекает меня от неприятных мыслей. Вообще, в таком состоянии нельзя заниматься каллиграфией, если не хочется увидеть на холсте размашистый хуй.

— Ты когда-нибудь пробовал так писать? Вроде в начальной школе у вас есть уроки каллиграфии.

Я усаживаюсь на землю, скрестив ноги. Фушигуро опускается напротив.

— Да, это было давно.

Апатичное лицо Мегуми успокаивает меня. Напоминает о том, что когда-то и я умел с таким же выражением встречать все невзгоды на жизненном пути.

— Тогда первым делом тебе стоит привыкнуть к кисти. Начнём с кайсё*. Просто напиши несколько печатных иероглифов.

— Это всё? А как же смысл? — вскидывает бровь Мегуми.

— Просто начни. Дальше сам поймёшь.

Я беру тушницу и готовлю краску. Фушигуро несмело тянется к кисти. Но линии у него выходят толстые и напористые. Он долго думает над ними, поэтому они то и дело уплывают не туда, получаются кривыми и волнистыми. Мегуми пытается написать иероглиф 恵 — «милосердие». Задача сложная для новичка. Уже на шестой линии он больше похож на неказистую лодочку, попавшую в шторм. Мегуми кривит лицо и стискивает зубы — это совсем не та медитация, которую он себе выдумал. После десятой, последней, линии Фушигуро отбрасывает кисть, с раздражением глядя на сплошное пятно кривых чёрных полос.

— Ты делаешь неправильно.

— Будто я не вижу! — огрызается Мегуми в ответ.

Вздыхаю. Это даже мило. Первые шаги новичков всегда очаровательны в своём бесхитростном самобичевании. Я берусь за кисть. Пальцы подрагивают от радости прикосновения к тёплой деревянной ручке.

Вижу перед собой только белый холст.

— Ты неправильно смотришь на готовую работу. Хотел узнать смысл? Он в том, что сделанного не исправишь. Тебе остаётся только полюбить уже существующее. Оно идеально в моменте. Чёрная линия останется на бумаге такой, какой ты её придумал. Она рождена в твоей голове, а рука всего лишь инструмент, как и кисть. Если ты хочешь совершенства — очищай разум.