Это было пять лет назад, до того, как Кэнги вернулись и мама снова стала ночевать в магазине. До того, как Мэри в совершенстве заговорила по-английски и ее перестали дразнить. До того, как папа переехал в Америку и перевез их в новое место, где она опять почувствовала себя чужой, где ее спрашивали, откуда она, а когда она отвечала, что из Балтимора, переспрашивали: «Нет, откуда ты на самом деле?». До сигарет и Мэтта. До взрыва.

И вот все повторяется. Мама проводит пальцами по ее волосам, а Мэри притворяется спящей. В дремотном тумане Мэри казалось, что они вернулись в Балтимор, и она гадала, а знала ли мама тогда, что она не спала, что она ждала возвращения Ум-мы?

– Ю-бу, ужин остынет, – услышала Мэри голос папы, разорвавший момент.

– Да-да, уже иду, – ответила мама и нежно потрясла ее со словами – Мэри, обед готов. Выходи поскорее, ладно?

Мэри мигнула и что-то промычала, словно только просыпаясь. Она подождала, пока мама вышла и задернула за собой штору, потом медленно села, вспоминая, где она, впитывая окружающую обстановку. Это Бухта Чудес, а не Балтимор, и не Корея. Мэтт. Пожар. Суд. Генри и Китт погибли.

Мгновенно на нее нахлынули картинки обугленной головы Генри, горящей груди Китт, и глаза наполнились горячими слезами. Весь год Мэри старалась не думать о них, о той ночи, но сегодня она услышала о последних моментах их жизни и представила себе их боль. Теперь ей казалось, что эти видения – как иголки, которые вшили ей в мозг. Стоило пошевелиться, и они кололи ее, вызывая раскаленные вспышки взрывов позади глазных яблок, и ей хотелось ослабить давление, открыть рот и закричать.

Рядом с матрасом она заметила газету, которую принесла из суда. Утренняя газета с заголовком «Судебное заседание по делу о “мамином сокровище” начинается сегодня» На фотографии Элизабет, ошеломленно улыбаясь и склонив голову, смотрит на Генри, словно не может поверить, насколько сильно она любила сына. Так она всегда выглядела и на сеансах ГБО: прижимала Генри к себе, приглаживала ему волосы, читала вместе с ним. Это напомнило Мэри ее Ум-му в Корее, ей больно было видеть привязанность этой мамы к своему сыну.

Конечно, все это игра на публику. Иначе быть не может. Пока Мэтт давал показания, рассказывал, как Генри сгорел заживо, ни один мускул не дрогнул у нее на лице, она не заплакала, не выбежала из зала. Ни одна мать, хоть капельку любившая своего ребенка, не смогла бы так.

Мэри еще раз посмотрела на фотографию, на женщину, которая все прошлое лето притворялась, будто любит сына, и одновременно втайне планировала его убийство, на эту социопатку, которая поднесла сигарету почти вплотную к шлангу с кислородом, зная, что кислородный вентиль открыт и ее сын внутри. Бедняга Генри, такой был красивый мальчик, с тонкими волосами, еще молочными зубами, и весь объятый…

Нет. Она зажмурилась и замотала головой изо всех сил, пока шея не заболела и комната не закружилась, а мир вокруг закачался из стороны в сторону и сверху вниз. Когда голова уже почти отваливалась, она не смогла больше сидеть и упала на матрас, уткнувшись лицом в подушку. Хлопковая ткань впитывала ее слезы.

Впервые она намеренно причинила боль сыну шесть лет назад, Генри тогда было три. Они только что переехали в новый дом, вне Вашингтона. Типовой домик, милый, если бы он стоял один, но дурацкий среди таких же типовых домов с крошечными полосками газона между ними. Элизабет не была в восторге от пригорода, но ее тогдашний муж, Виктор, выступил против жизни как в городе («Слишком шумно!»), так и в деревне («Слишком далеко!»), и объявил, что этот дом (рядом с двумя аэропортами и тремя детскими садами при хороших школах) просто идеален.

В первую неделю их соседка устроила вечеринку для всех соседей. Когда Элизабет пришла вместе с Генри, остальные дети увлеченно катались на палках-лошадках, паровозике «Томас», машинках из «Тачек». Они носились по напоминающему пещеру подвалу и вопили (от радости, страха или боли, этого она не могла сказать). Родители набились в угол за барную стенку, отделенную от остального пространства воротами, неприступными для детей, и напоминали зверей в клетках в зоопарке, все пили вино и наклонялись друг к другу, чтобы перекричать гвалт.

Несколько шагов, и Генри прижал руки к ушам и издал такой вопль, который сумел прорезать общий галдеж. Все обернулись к ним, сначала оглядев Генри, а потом переведя взгляд на маму.

Элизабет повернулась обнять его, прижала его лицо к своей груди, приглушая его вопли.

– Шшшш, – повторяла она снова и снова, поглаживая его по волосам, пока он не успокоился. Тогда она повернулась к остальным.

– Извините. Он плохо переносит шум. А тут еще переезд и распаковка вещей, слишком много впечатлений.

Взрослые улыбнулись и пробормотали ничего не значащие «Конечно», «Не беспокойся», «Все мы через это прошли».

– Я мечтал так поорать уже час, спасибо, что сделал это за меня, малыш, – сказал какой-то мужчина Генри, и он усмехнулся так весело и по-доброму, что Элизабет испытала желание обнять его за то, что разрядил напряжение. Шерил открыла воротца, чтобы выпустить взрослых и напевно сказала:

– Эй, детишки, у нас новый друг. Давайте представимся.

По очереди дети, совсем малыши и дошкольники, отвечали на вопросы Шерил об имени и возрасте, даже младшая, Бет, которая произносила свое имя как «Бест» и на вопрос про возраст выставила указательный пальчик. Шерил повернулась к Генри:

– А теперь ты, прекрасный рыцарь, – сказала она, от чего другие дети захихикали, – как тебя зовут?

Элизабет мечтала, чтобы Генри ответил: «Генри. Мне три года», или хотя бы спрятал лицо у нее в юбке, чтобы она могла сказать: «Генри очень стесняется незнакомых людей», что вызвало бы хор восклицаний типа «Ой, как мило!». Но этого не произошло. Выражение его лица не поменялось. Он смотрел в пустоту, закатив глаза и приоткрыв рот, напоминая пустую оболочку от мальчика: ни личности, ни ума, ни эмоций.

Элизабет прокашлялась и сказала:

– Его зовут Генри. Ему три года.

Она старалась, чтобы голос звучал буднично, не выдавая вязкое смущение. Малышка Бет подошла к нему и сказала:

– Пи-вет, Ен-и.

– О-о, как это чудесно, – умилились все родители, а потом вернулись в свой уголок, болтая и предлагая Элизабет напитки, а та гадала, она ли одна заметила неловкое напряжение. Разве это возможно?

Следующие пять минут Элизабет не знала, куда себя деть, а Генри тихо стоял на одном месте. Он не играл с детьми, не выражал особой радости, но по крайней мере не привлекал к себе внимания, что уже было важно. Элизабет заглотила вино, его кислая прохлада успокоила горло и согрела внутри. Невидимый колпак будто накрыл ее, от чего другие дети казались далекими и ненастоящими, как кино, а какофония их криков приглушалась до приятного жужжания.

Но тут Шерил сказала, разрушая момент:

– Бедный Генри, он ни с кем не играет.

Позднее тем вечером, ожидая звонка от Виктора (уже третья конференция в Лос-Анджелесе за месяц), она представила себе, как можно было иначе выйти из ситуации. Она могла сказать, прежде чем уйти, что он устал, ему надо вздремнуть. Или она могла дать Генри одну из младенческих музыкальных игрушек, которые он так обожал, и тогда казалось бы, что он играет рядом, пусть и не совсем вместе, с другими детьми. И уж точно ей надо было вмешаться, когда Шерил начала игру, чтобы вовлечь в нее Генри.

Следующие дни Элизабет будет винить себя в бездействии, винить вино, затуманившее ее сознание, загнавшее в дурманящее оцепенение. Она пила, а в полутора метрах сидели Шерил с мужем и поднимали руки так, чтобы получилась арка. Правил никто не объяснял, но казалось, все просто: они говорили «Би-бип!» и поднимали руки, а дети бежали, стараясь успеть до того, как руки опустятся. Она не понимала, что в этом веселого, но все хохотали, даже родители.

Подняв и опустив арку несколько раз, Шерил сказала: