– Когда я подошел, Генри уже был мертв, – сказал Эйб.

У нее был не совсем дом. Скорее лачуга. Под определенным углом выглядела причудливо. Походила по форме на домик лесничего или деревянный домик, построенный подростком с его не очень умелым папой. Глядя на такой домик, добрая мама может сказать: «Неплохая попытка. А ведь вы даже не обучались работе с деревом».

Впервые увидев ее, Янг сказала Мэри:

– Неважно, как она выглядит. Здесь будет сухо и безопасно. Это главное.

Трудно оказалось чувствовать себя в безопасности в скрипучей халупе, скособоченной с одной стороны, словно вся постройка вот-вот осядет на землю. Земля была мягкой и сырой, так что это казалось возможным. Дверь, одинокое «окно» – пластиковая вставка в дыре в стене – были кривыми, листы фанеры лежали на полу неровно. Кто бы ни построил эту лачугу, с идеей прямых углов и уровнем он точно не был знаком.

Но теперь, открывая покосившуюся дверь и ступая на ходящий ходуном пол, Янг чувствовала себя именно в безопасности. Теперь она могла сделать то, о чем мечтала с того момента, как судья стукнул молотком в конце первого дня заседания: сильно расхохотаться и прокричать, как она любит американские суды, Эйба, судью и присяжных. Последних вообще больше всего. Как ей нравится их стремление проигнорировать указание судьи не обсуждать дело ни с кем, даже друг с другом. Как только судья встал (больше всего Янг понравилось именно то, что они даже не дождались, пока он выйдет), они принялись обсуждать Элизабет, какая она противная, сколько самообладания она выказала здесь, перед людьми, чьи жизни разрушила. Янг понравилось, как они синхронно обернулись на Элизабет перед тем, как уйти, словно действовали заодно, с одним и тем же выражением отвращения на лицах и красивым, словно отрепетированным единообразием движений.

Янг знала, что ей не следует так думать, даже услышав жутковатый рассказ Мэтта, вспоминавшего смерти Генри и Китт, увидев его ожоги, ампутированные пальцы, узнав, через какие сложности он прошел, учась делать все левой рукой. Но весь прошлый год был наполнен непрерывным горем, воспоминаниями о криках Пака в ожоговом отделении больницы, попытками представить будущее с неработающими конечностями, так что просто рассказы обо всем этом на нее уже не производили столь сильного впечатления. Как лягушки, привыкнув к горячей воде, не пытаются выпрыгнуть из кипящего котла. Она привыкла к трагедии, чувства притупились.

Но радость и облегчение – это были чувства из прошлого, давно погребенные и забытые, а теперь они выступили на поверхность, их больше ничего не сдерживало. Когда Мэтт рассказал о последних минутах перед взрывом, и не возникло ни вопроса, ни малейшего намека на то, что Пака не было в ангаре, ей показалось, словно прежде у нее по венам несся поток, отключая все органы, а в тот момент дамба не выдержала и все вырвалось наружу. История, которую Пак придумал, чтобы их защитить, и которую он так долго репетировал, стала правдой. Единственный, кто мог ее опровергнуть, вместо этого все подтвердил.

Янг повернулась, чтобы помочь Паку, подошла, и он сказал с широкой улыбкой:

– Сегодня был хороший день.

Он выглядел как маленький мальчик, рот кривился, один уголок поднимался чуть выше, румянец только на одной щеке.

– Я не мог дождаться, пока мы останемся наедине. У меня хорошая новость, – продолжил он, улыбаясь все шире и кривее, и Янг ощутила восхитительное чувство единения с мужем. – Представитель страховой был в зале суда. Мы пообщались, пока ты выходила в уборную. Он отправит отчет, как только объявят приговор. Он сказал, что через несколько недель мы получим деньги.

Янг откинула голову, сложила руки, закрыла глаза, как делала ее мать, когда хотела поблагодарить Господа за хорошие новости. Пак засмеялся, она тоже.

– Мэри уже знает? – спросила она.

– Нет. Хочешь сама ей рассказать? – сказал он. Ее удивило, что он спрашивает ее мнения, а не просто указывает, как надо сделать.

Янг с улыбкой кивнула, неуверенно, но счастливо, как невеста накануне свадьбы.

– Отдыхай. Пойду все ей расскажу, – проходя мимо, она положила руку ему на плечо. Вместо того, чтобы отъехать в сторону, Пак положил свою руку поверх. Их руки соединились. Они вместе, едины.

Янг смаковала легкость, которая бурлила в ней, как наполненные гелием шарики. Ничего испортить не могла даже грусть Мэри, явно проступавшая в том, как она ссутулилась, стоя перед ангаром, смотрела на развалины и тихо плакала. Если уж на то пошло, слезы Мэри еще сильнее воодушевили ее. После взрыва характер Мэри изменился, из горячей болтливой девочки она превратилась в замкнутую и безмолвную. Доктора диагностировали у Мэри посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР, как они говорили. Эти американцы так любят все сокращать, им так важно сэкономить даже несколько секунд), и говорили, что отказ обсуждать тот день – типичное проявление ПТСР. Она и на суд не хотела приходить, но врачи сказали, что показания других могут повлиять на ее память. И Янг не могла не согласиться, сегодня явно что-то отпустило. Мэри сосредоточенно слушала показания Мэтта, желая узнать малейшие детали того дня: о демонстрантах, задержках, перебоях с электричеством, обо всем, что она сама пропустила, потому что провела весь день на подготовительных курсах. А теперь она плакала. Настоящая эмоция, первое проявление чувств со дня взрыва.

Подойдя к Мэри, Янг осознала, что ее губы шевелятся, издавая едва слышимое бормотание.

– Так тихо… так тихо, – шептала Мэри будто загипнотизированная, словно какое-то медитативное заклинание. Когда Мэри очнулась от комы, она часто это повторяла, по-английски и по-корейски твердила, как тихо было перед взрывом. Врачи объяснили тогда, что жертвы часто фокусируются на впечатлениях от одного органа чувств, переживая их раз за разом, постоянно прокручивая эту единственную деталь в своей памяти.

– Жертв взрыва часто преследует грохот, – сказал он. – Так что не удивительно, что она сфокусировалась на звуковой противоположности того момента, на тишине.

Янг встала рядом с Мэри. Мэри не пошевелилась, не оторвала взгляда от обугленной субмарины, у нее все еще текли слезы.

– Я знаю, сегодня был тяжелый день, но я рада, что ты наконец можешь выплакаться, – произнесла Янг по-корейски и потянулась рукой к плечу Мэри.

Мэри отдернула плечо.

– Ты ничего не знаешь, – сказала она по-английски, захлебываясь от рыданий, и убежала в дом.

Такая реакция на мгновение обидела Янг, но потом она вспомнила, что такой ведь была настоящая, прежняя Мэри, которая плакала, кричала, убегала, все вместе. Забавно, как она тогда ненавидела все эти подростковые драмы, как ругалась на дочь и просила прекратить, а потом, когда Мэри перестала так бунтовать, она заскучала и теперь радовалась возвращению прежних качеств.

Она пошла следом за Мэри и отдернула черную душевую занавеску, отгораживавшую спальное место дочери. Занавеска была слишком тонкой, чтобы обеспечить Мэри (или Паку с Янг с другой стороны) личное пространство, и служила скорее символом, внешним проявлением желания подростка, чтобы ее оставили в покое.

Мэри лежала на матрасе, уткнувшись лицом в подушку. Янг села и погладила длинные черные волосы дочери.

– У меня хорошие новости, – сказала она, стараясь говорить как можно ласковее. – Скоро придут деньги по страховке, как только закончится суд. Скоро мы сможем переехать. Ты же всегда хотела увидеть Калифорнию. Можно подать документы в колледж туда и забыть все, что здесь случилось.

Мэри с трудом приподняла голову, как младенец, для которого голова еще слишком тяжелая, и обернулась к Янг. Следы от складок на подушке отпечатались на лице, глаза опухли и превратились в тонкие щелки.

– Как ты можешь об этом думать? Как ты можешь говорить о колледже и Калифорнии, когда Китт и Генри погибли?

Слова Мэри звучали как обвинение, но глаза были широко раскрыты, словно она дивилась способности Янг думать о чем-то таком обыденном и сама искала в себе силы делать так же.