Так вот, маленький изможденный Дирн, не смевший даже помышлять о воровстве (удачная кража свиного окорока, совершенная в пять лет, обернулась для него такой суровой взбучкой от матери, что с тех пор он даже смотреть не смел на чужое), за неимением ничего лучшего, дни напролет бесшумной тенью скользил по лесу, часто на долгое время застывал камнем то в одном, то в другом месте, прислушиваясь, наблюдая, изучая, осознавая…

Таким образом, к девяти годам он знал о повадках Камышовых кроликов всё, что только можно было знать, и даже больше. Если другие считали охоту на них слишком трудной и напряженной, то он за какой-нибудь час мог собрать целую дюжину и даже не особо утомиться при этом. И сейчас это умение не просто пригодилось ему, а еще и сделало одним из самых популярных поставщиков на местном рынке.

Он выручал недурные деньги (в рамках простого народа, конечно), дарил людям изумительные праздничные столы и возможность от души насладиться сказочным мясом Камышовых кроликов. Это была совсем неплохая жизнь, и он был бы ею вполне доволен, если бы это была его жизнь, его истинный выбор.

Нельзя сказать, чтобы он всегда чувствовал себя несчастным, вовсе нет, иногда ему даже казалось, что он справился и ведет достойное существование, но в том-то и заключалась беда – это было всего лишь существование.

Он жил не той жизнью, которая была ему предназначена, занимался не тем, чего на самом деле хотел, и это пусть тихо, но всегда отражалось в его взгляде, состоянии, душе. Он заставлял себя так жить, а не делал этого по искреннему желанию. И даже если временами он не замечал этого, его сердце помнило всегда, и потому он никогда не смеялся, не улыбался чисто и радостно и не чувствовал той легкости, что была в нем раньше. Но и не страдал явно, как в самом начале, и даже порой забывал о причине, заставившей его начать эту новую призрачную жизнь.

Он будто одеревенел, окаменел и разумом, и сердцем, и потому не был ни печален, ни радостен, ни грустен, ни весел. В такое состояние он не впадал еще ни разу за всю свою пусть и не слишком длинную, но весьма содержательную жизнь.

Иногда, в очень редкие моменты, он остро осознавал всю тяжесть своей болезни, и тогда тоска накатывала на него разрушительной волной свирепой боли, крушившей его изнутри не хуже металлического лома, но даже в такие тяжелые минуты он не допускал и мысли о возвращении. Насколько тяжело ему было сейчас, видеть ненависть Аваддона и Ноама друг к другу было еще ужаснее. А в то, что они когда-нибудь изменят свое отношение, он не верил. Просто не верил после всего, что было.

Другими словами, он ничего не мог поделать. Ему не оставалось иного выхода, кроме как поставить крест на своем счастье, которого он уже давно не представлял без этой властной парочки. Ему оставалось только терпеть. И не думать о том, что терпеть, скорее всего, придется до самой смерти.

*

Как можно с легкостью догадаться, время остановилось не только для Дирна. Хотя Ноам Великолепный вернулся к своим обязанностям главы Краеугольного Сената, а Аваддон Чудовищный продолжил контролировать предприятия Черного Леса, ни для первого, ни для второго жизнь не осталась прежней.

Они не утратили своей хватки и для всех вокруг оставались такими же, какими были всегда, но в действительности сильно изменились. На самом деле они, так же, как и Дирн, лишь заставляли себя плестись вперед, вымучивая день за днем без всякого огня и радости.

Сейчас они были даже несчастнее, чем раньше, потому что раньше их сердца никому не принадлежали, они просто не знали любви и естественным образом не могли страдать из-за нее, а теперь им было больно от одиночества и страшно из-за невозможности что-либо изменить.

Но в отличие от Дирна, который жил без надежды, не падая на дно только потому, что по устройству своего характера не мог пойти на самоубийство, они все-таки верили, что однажды смогут найти его. Верили отчаянно, болезненно, почти безрассудно, но все-таки верили. С одной стороны, это давало им стимул жить дальше, а с другой, каждый день заставляло с необыкновенной остротой осознавать свое горе и бессилие. А еще тоску и одиночество, въевшиеся постепенно в кровь настолько, что избавиться от них, по-видимому, уже не представлялось возможным.

Они и не пытались. Естественно, после той постыдной стычки они многое обдумали и, как люди взрослые и не глупые, сделали неизбежные выводы. Не было одного виноватого, напортачить успели оба и в немалой степени.

Оба недооценили серьезность Дирна, поставили на первое место собственные желания и теперь платили за это сполна. Исчезновение Дирна заставило их посмотреть по-другому на многое. Возможно, кто-то другой не смог бы вынести третьего и осознанно вышел бы из игры, не испытывая при этом никаких сожалений, но это точно не относилось к Ноаму и Аваддону. Их чувства были слишком сильны, настолько сильны, что теперь, когда Дирна больше не было рядом, оба четко понимали, что ради возможности видеть его стоило бы все-таки примириться друг с другом.

В конце концов, Дирн не требовал ничего запредельного: не настаивал ни на всеобщей любви, ни на тесной дружбе, он был бы рад даже простой договоренности, но то, как они ополчились друг на друга, оказалось выше его сил.

На самом деле они никогда не думали о его чувствах, о том, через что ему пришлось пройти, и как сильно он осуждал себя, прежде чем был вынужден принять то, с чем больше не мог бороться. Они сочли все это неразумным капризом, совершенно забыв о том, что Дирн не принадлежал к числу тех людей, которым свойственны капризы и всевозможные глупые выходки.

Дирн не заявил бы подобного, если бы не относился к этому со всей серьезностью. Но они не пожелали этого понять и теперь навсегда потеряли его. А ведь можно было договориться, прийти к соглашению, избежать такого сурового итога…

Думать об этом, увы, было слишком поздно. Сожаления сейчас были последним, что могло им помочь, хотя они все равно предавались им, не в силах бороться с чувством вины и злостью, обращенной в кои веки не на друг друга, а на самих себя, ведь теперь-то они видели, что виноваты были в равной степени.

Как это ни грустно и иронично, но у них больше никого не осталось, кроме друг друга. Хотя теперь, казалось бы, в этом не было никакого смысла, они продолжали время от времени следить друг за другом, находя в этом странное утешение и, как ни удивительно, смутное ощущение надежды. Как будто это помогало им крепче держать Дирна в памяти, чувствовать, что он все еще есть где-то на свете, возможно, думает о них и таким образом приближает день желанной встречи…

Может, это было иллюзорное чувство, но оно поддерживало их и смягчало боль тоски и безнадежности, ставшую вскоре их естественным каждодневным состоянием. Но самое главное: это окончательно развеяло их ненависть друг к другу, стерло ее резкие линии, оставив лишь бесформенные невнятные очертания.

Они больше не думали о Дирне, как о единоличной собственности. Теперь в каждой мысли, в каждой фантазии мелькал и кто-то третий, кто-то, может, не самый желанный, но совершенно необходимый, тот, без кого любая картина была бы незавершенной. И это не злило их, не вызывало гнева и досады; уход Дирна потряс их слишком сильно, чтобы все эти мелочные дрязги продолжали иметь для них хоть какое-то значение. Нет, они не возлюбили друг друга так, как Дирна, но уже не смотрели с бычьей яростью, не желали смерти и уж точно не вели прежней вражды.

Они больше не считали друг друга врагами. Медленно и незаметно они смирились с сосуществованием друг друга в сердце Дирна и перестали видеть в этом неразрешимую проблему. Может, именно это прощение и помогло им не сорваться окончательно в бездну.

На очередном Собрании Краеугольного Сената, по завершении всех выступлений, они впервые за долгое время встретились тет-а-тет в кабинете Ноама. Именно последний выдвинул приглашение, которое Аваддон не счел нужным отвергать.