- Кто из нас лучше? – спросил Ноам, хищно и в то же время отчаянно вглядываясь в его лицо. – Только скажи правду.

Дирн без труда понял, о чем шла речь, и с изломанной усмешкой покачал головой:

- Вас нельзя сравнивать.

- Хорошо, - Ноам мгновенно изменил формулировку. – Тогда спрошу по-другому. С кем из нас ты бы хотел повторять это снова и снова?

Дирн молчал добрую минуту, открывая в этот момент много нового для самого себя, а затем, окончательно осознав ответ, повернулся и ушел, так и не сказав ни слова. Он не мог произнести это вслух. Просто не мог.

========== Глава 14. Боль ==========

Дирн никогда не проявлял трусости, малодушие было совершенно несвойственно его открытой натуре, закаленной многими страданиями, лишениями и испытаниями. Однако испытание, с которым он столкнулся теперь, не походило ни на одно из тех, которые ему приходилось преодолевать ранее.

В чем-то оно было страшнее всего, что он уже успел пройти к своим двадцати пяти годам. Оно поражало не внешний мир, а саму его душу, сеяло в ней хаос, который по-настоящему ужасал его, не давал ни единой надежды на достойный и правильный выход. Он должен был найти этот выход, ведь именно на нем лежала ответственность за все происходящее, однако то решение, которое в последнее время все чаще приходило ему на ум, было чудовищно дерзким, слишком смелым даже для него. Он не мог смириться с подобными чувствами, не мог принять их, как естественный этап своего пути, они казались ему нездоровыми, даже отвратительными, и он упорно подавлял их, по сути дела, трусливо убегая от самого себя.

Это состояние мучило его до такой степени, что он даже утратил спокойный сон. Он не привык терзать себя, колебаться, медлить с принятием решения, а теперь делал всё это и ничего не мог с собой поделать. Потому что изо всех сил бежал от самого себя, от своего истинного и самого сильного желания в жизни.

*

Уже давно стояла глубокая ночь, а Дирн не чувствовал и намека на сонливость. Нервно ворочаясь с боку на бок, он мог думать только о том, чтобы вовсе ни о чем не думать, именно поэтому ему хотелось заснуть как можно скорее, чтобы мысли естественным образом оставили его в покое. И, само собой, чем сильнее он к этому стремился, тем хуже это ему удавалось.

В последнее время он только и делал, что ненавидел себя. Ненавидел за убогую слабость, бездействие, которому не было никакого оправдания. И больше всего за боль, которую причинял двум мужчинам, не имевшим до недавнего времени никакого веса в его жизни, а теперь ставшим чем-то, чему он все еще не мог дать определенного названия.

Всё смешалось в его душе, спуталось в разноцветный беспорядочный ком, и он совершенно перестал себя понимать. Он знал, что должен распутать этот ком, но не находил в себе храбрости потянуть за ниточку. Наверно, потому что уже примерно догадывался, к чему она в итоге приведет его. Все возвращалось к одной и той же мысли, той самой мысли, от которой он скрывался, как преступник от правосудия, и из-за которой не мог сомкнуть глаз в половине третьего ночи.

Он уже почти совсем сдался и решил попробовать развлечь себя книгой, когда со стороны балкона раздался тихий, едва уловимый шорох. Кто-то другой, возможно, не обратил бы на него внимания, но Дирн сразу понял, чем он был вызван, и это заставило его в очередной раз проклясть свою глупую судьбу, принесшую ему весь этот хаос, из-за которого не только он, но и другие вынуждены были страдать, что и происходило прямо сейчас.

Он встал, открыл балконную дверь и увидел того, кого и ожидал увидеть. Никогда еще лицо Аваддона не было настолько пустым, отстраненным и безжизненным, как в эту минуту; по крайней мере, Дирну еще никогда не доводилось видеть его таким. Без единого слова он пропустил его в комнату, и там они снова, ничего не говоря, погрузились в безмолвное созерцание друг друга.

Дирн не знал, что пытался увидеть в нем Аваддон, но сам он видел нечто, что наполняло льдом его душу, а сердце заставляло обливаться кровью. Оправдания, мольбы, попытки добиться прощения – всё это так и рвалось в нем наружу, однако он не произносил ни слова. Он словно закаменел: его сердце вопило о вине, а разум запрещал вымаливать прощение. Разум… отказывался признавать его виновным.

В конце концов, Аваддон первым нарушил тысячетонное безмолвие:

- Он нравится тебе.

Это был не вопрос, утверждение, которое Дирн по всем правилам должен был опровергнуть, но совершенно безумно не сделал этого.

- Но и я тебе нравлюсь, - продолжил Аваддон, сокращая между ними расстояние, медленно проводя пальцами по его щеке. – Вопрос в том: кто сильнее?

- Ты следил за мной? – Дирн уловил безумие отчаяния в глазах Аваддона, понял, что ничего хорошего в ближайшее время его не ждет, но все равно не попытался оправдать себя. Это казалось чистейшим безрассудством, но он и правда не видел за собой никакой вины. Он просто не мог заставить себя просить прощения. – Разве ты не обещал, что не станешь этого делать?

- Нет, - Аваддон резко, почти грубо привлек его к себе за талию. – Ни он, ни я… мы никогда не следим за тобой. Но друг за другом – постоянно.

- Ты можешь считать меня кем угодно, - дрогнувшим от избытка эмоций голосом сказал Дирн, - но я ненавижу себя за боль, которую причиняю тебе.

- Тогда зачем ты ее причиняешь? – прошептал Аваддон, утыкаясь носом в его скулу и одновременно целуя краешек губ. – За что ты так со мной, Дирн? За что?

- Прости. Пожалуйста, прости меня.

- Хотя бы ответь мне: кого ты любишь больше?

И снова Дирн будто лишился языка. Хотел крикнуть «тебя, кого же еще!», но не мог выдавить ни звука.

- Почему ты молчишь? – казалось, Аваддон едва сдерживает слезы. – Неужели… он тебе дороже, чем я?

- Нет, - с болью выдохнул Дирн. – Вы… дело не в этом…

- Значит, все-таки он, - Аваддон стиснул его так крепко, что у Дирна заломило в ребрах. – Тогда всё, что мне остается, это владеть тобой, пока могу.

- Всё не так, Ава. Клянусь тебе…

Аваддон больше не слышал. Он грубо швырнул его на кровать, смахнул с глаз слезы и, не раздеваясь, придавил его своим телом, хладнокровно сдергивая с него пижамные штаны и властным агрессивным рывком переворачивая на живот.

Это была унизительная жалкая поза, лишенная какой бы то ни было чувственной теплоты, но Дирн не сопротивлялся. Он был даже рад этой жестокости, боль Аваддона отзывалась в нем самом настолько сильной тоской, что он даже хотел, чтобы тот наказал его. Может, он и не был виноват в своих чувствах, но то, что он до сих пор ничего не решил, уже давало право его ненавидеть.

Бессилие и страх потери привели Аваддона в совершенно неконтролируемое состояние; его возбуждение было сильным и злым, и в этот раз он не стал церемониться: лишь слегка растер слюну и сразу вонзился в Дирна на всю длину, крепко удерживая его за бедра обеими руками. И начал трахать его со всей силой своей душевной агонии, выплескивавшейся в бешеных толчках и грубой хватке.

Дирн не думал, что без нормальной подготовки будет настолько больно. Его поясницу будто топором рубили: быстрыми мощными ударами, которые, казалось, вот-вот рассекут ее на части. Он терпел изо всех сил, надеясь, что это даст Аваддону хоть какое-то облегчение, и неосознанно плакал, не в силах сдерживать эмоции. Плакал от боли физической и душевной, объединившейся в буйный поток, остановить который был в силах только он сам. Он был рад тому, что Аваддон не мог видеть его лица, однако когда его плечи непроизвольно задрожали, выдавая всю плачевность его состояния, истина раскрылась сама собой.