Оставшись со мной, Володя закурил, помолчал, а потом сказал, нахмурившись:

– В больницу Петрович угодил, давление подскочило. Так что давайте сегодня к нам. Поедите нормально, баню истопим.

Расставаться с яблоневым садом очень не хотелось, но выбора не было, и я согласился.

– А теперь, – глаза его заблестели, – давай по маленькой… – он достал алюминиевую фляжку и два небольших граненых стакана, плеснул из нее и протянул мне. Сделав глоток, я судорожно стал глотать воздух, как будто Володя сдавил меня за горло своей стальной ладонью. Он же спокойно выпил до конца, сделав резкий вдох и глядя с интересом на меня. Пришлось собрать волю в кулак, призвать на помощь все свои силы и допить… Не дыша смотрю в его смеющиеся глаза, внутри разливается – сверху вниз – огненная река. Издалека слышу голос деда:

Вот в чаше бессмертья вино, – выпей его!

Веселье в нем растворено, – выпей его!

Гортань, как огонь, обжигает, но горе смывает

Живою водою оно, – выпей его!

Володя жадно курит, молчит. Молчу и я, думаю, о чем бы с ним заговорить, на ум ничего не приходит.

– Еще по одной! – командует он, и мы пьем. Идет легче. Жуем яблоки. Он опять курит. Молчим, я уже не ищу тему для разговора – мысли вновь о тебе. Вот, с кем тебе лучше было бы идти – смотрю на него. Почему-то представляю себя куклой театра Карабаса-Барабаса: ”Пропала Мальвина, невеста моя…”. Пронзительно наслаждаюсь этим зрелищем…

– А она – ничего! – Володя внимательно смотрит на меня. – Я давно так не пел. Даже стали новые идеи приходить. – Потом, помолчав: – Похожа на мою Маришку.

Пьеро прыгает у меня перед глазами…

– Будь мужиком! – доносится до меня его сочувствующе-ироничный голос  – женщины любят сильных.

На мой немой вопрос отвечает:

– Не только и не столько физически. Хотя – и это важно. – Смотрит с гордостью на свои ладони. Вот, ты – сможешь ее защитить? – Горло стало сжимать… – Так, понял. А – в другом смысле?

Непонимающе смотрю на него. Он уже по-доброму ко мне расположен, улыбается:

– Давай, казак – за любовь! Я, например, песни пишу и пою, – спокойно продолжает он, – равных в деревне мне нет, да и там, – жест вдаль, – тоже, сколько бы ни старались. Гонят одну лабуду, ничего серьезного нет. Маринка это понимает, вот и любит меня. Я – один такой. А сколько таких как ты? Не обижайся – каждый встречный. – И, с выдохом, громко: – Так какого хера ей с тобой делать!.

Хочется его ударить. Он не обращает на меня никакого внимания:

– Он должен быть для нее всем, чтобы все бросила к чертям и стала его. А для этого нужно… нужно горы свернуть! Тогда – да… А ты – кто?

– Пьеро, – механически отвечаю, и он оглушительно хохочет. Бить его уже не хочется. Он прав…

– Еще по одной? – в голосе уже вопрос. – За то – чтобы ты стал Буратиной! – и мы чокаемся. Настроение у Володи хорошее – и то ладно. Закусываем остатками завтрака.

– Понравился ты Петровичу, “не трепло” – говорит, “слушает внимательно”. Это хорошо. Про любовь трепись, особенно ей, – подмигивает, – сколько угодно, а с такими как мы – держи язык за зубами да запоминай получше что говорим.

И запел:

В наш тесный круг не каждый попадал,

И я однажды – проклятая дата

Его привел с собою и сказал:

"Со мною он – нальем ему, ребята!"

– Чтобы с тобой вот так не получилось.

Я внимательно его слушал, спирт не пьянил, а только усиливал интерес к беседе. “Внутри него полыхает огонь” – подумалось – “и находит выход в стихах и песнях”. Он тем временем, как будто прислушавшись к себе, сказал:

– Жить надо тем, что здесь, –  приложил ладонь к сердцу, – а здесь – вулкан! И, на удивление, комично изображая дедушку, проблеял:

– Пусть сердце мир себе державой требует!

И вечной жизни с вечной славой требует.

– Ты не думай, что дед всегда был таким – старым сторожем-моралистом. В свои годы это был… гигант! Все лучшие женщины были его! И он всех женщин любил… как и я.

Видимо, спирт помог ему открыть что-то тайное мне, голос стал надтреснутым:

– Мариша – номер один во всем мире, лучше ее не существует. Но… и других не могу не любить. Достойных, конечно. – Я вспомнил наши утренние посиделки и про себя его поправил: «Номер два». А он, что-то вспомнив, усмехнулся:

– Помню, приехал в нашу деревню один известный артист, мечта всех баб, с женой своей. Пришли к нам в хату, я пару песенок своих напел, вижу – его жена глаз с меня не сводит. А песенки-то простые, не те что сегодня… И что же этот актеришка делает? Выводит женушку за дверь и – хрясть ей по морде! Сели в машину – и след простыл. Вот так.

– Номер два, – еще раз подумал я, – тебе повезло, что утром Маришка вовремя пришла.

Только так подумал – и вы с ней идете, веселые, смеетесь… Смех ее прошел, как только встретилась с ним взглядом, потом – на меня – тревога плещется в больших красивых глазах:

– Чем вы его так… задели? Полгода не пил. Теперь начнется – две недели без сна и покоя – новые песни, затем на месяц – в жуткий запой. С драками, с милицией, о, боже!

Он виновато подошел, обнял ее нежно:

– Ненаглядная моя, не надо! Ты же знаешь – это моя судьба. Зачем против нее идти? Только хуже будет. – И вдруг (о, мое удивление), проникновенным, идущим от сердца тихим голосом цитирует… дедушку:

Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет.

Когда я пьян, то слабеет разума свет.

Есть время блаженства меж трезвостью и опьяненьем.

И в этом – жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.

«Душа моя, вот видишь – что стряслось с Володей, и это с его-то характером и талантом! Не смог, бедный, не признаться тебе в любви…» – так мысленно к тебе обратился я, пока они стояли, обнявшись, такие счастливые и… такие несчастные.

..Мы ехали в машине, я и Володя на задних сиденьях. Он сосредоточенно молчал, думая о чем-то своем, я же, напротив, стал засыпать. Было нехорошо – и от спирта, и от сознания того, что я – “Пьеро”. Очнулся, когда все стали выходить наружу – возле сельской больницы. Видимо, вы с Мариной решили навестить деда. В палате он был один, лежал бледный, говорил с трудом. Наше появление его заметно обрадовало – было видно по глазам. Бегло взглянув на Володю с Мариной, он остановил взгляд на тебе, нежно и пристально всматриваясь в твое лицо. Результатом, по-видимому, остался доволен. Повернул голову ко мне, улыбнулся:

– Молодец, хорошего себе спутника подобрал.

Затем, кивнув в володину сторону:

– Не обращай внимание на этого обормота. Может в порыве наговорить что попало, самому после стыдно будет. Его время проходит, а твое только наступает.

Закрыл глаза, полежал молча, потом посмотрел на Володю, скорчил рожицу: – Баба как баба и что ее ради радеть…

Тот подбежал, опустился на колени лицом к лицу с Петровичем:

– Дед, ты давай тут не залеживайся, а то сад весь разворуют, пару дней еще тебе даю – и на работу. Слышишь!

И пошел к выходу, в глазах слезы. Медсестра попросила нас собираться. Я задержался, а когда все вышли, вынул из кармана и протянул ему его старенькую книжицу.

– Храни у себя, тебе еще пригодится, – долгий-долгий взгляд, – и не забывай старика.

В изнеможении он закрыл глаза. Я молча вышел. Было тяжело, как будто это была наша последняя встреча.

Подъехав к володиному дому, обнаружили поджидающего нас участкового Василия Макаровича. Меня охватило беспокойство – взгляд его был суровым и жестким, форма подтянута. Он в упор смотрел на выходящего из машины Володю:

– Гражданин Маринин!

– Ну, я, – хмуро отозвался тот.

– Предупреждаю вас, что злоупотребление спиртным недопустимо и будет строго наказано! Я ясно выражаюсь?