Я в таком состоянии, что суть моей тайны.

Никогда, никому не могу объяснить,

– был его ответ. После чего он поднялся, забрал кувшин и удалился в свою палатку. Я остался сидеть, прислонившись к дереву. Голова кружилась от выпитого вина, мысли путались, на душе было неспокойно. Откинувшись на мягкую траву, я закрыл глаза и постепенно стал засыпать…

Проснулся от яркого света солнца – был уже полдень. Тебя по-прежнему не было. Рядом стоял кувшин вина и плетенка с яблоками. Наверное, обед. Напившись и наевшись, пошел к хижине – пусто, старик был у речки. Сидел, ноги в воде, и наслаждался зеркальной водной гладью и солнышком. Я молча сел рядом.

– Да не волнуйся ты понапрасну, – вдруг впервые он заговорил нормальным языком, – все будет хорошо, придет твоя радость… или не придет.

Мне не хотелось говорить о тебе с посторонним, но не удержался:

– Что же тут хорошего, если не вернется?

Он захохотал:

– У нас в колхозе слесарь Вовка на эту тему поет – "баба как баба и что ее ради радеть?”. Я ему говорю: дурак ты, надо петь по-другому:

Будь весел в эти мгновенья, в которые ты живешь,

Люби луноликих красавиц, чей стан с кипарисом схож.

Поскольку ты здесь не вечен, старайся стать совершенным

И радуйся, если в мире друзей совершенных найдешь.

– А мне-то чего веселиться, где моя “луноликая красавица”?

– Я не о красавице, понимать надо стихи, я о совершенстве, – он посмотрел на меня в упор, – ты же хочешь стать совершенным?

Я смутился:

– Неплохо было бы…

– Ага, значит, я прав оказался! – закричал он, –  так слушай:

Для назначенья высшего ты годен,

От рабской ноши жизни стань свободен!

На пире каландаров пей вино,

Будь светел духом, сердцем благороден.

Я грустно возразил:

– Не вы ли утром называли меня “ничто”?

Он еще сильнее стал хохотать:

– Что – задело?! Да – шутки это все мои! Ты – парень что надо, слушаешь мои стишки, не то что остальные, все норовят или послать куда подальше или подраться. А ты – сносишь, думаешь о чем-то. Значит, не все еще потеряно, мой друг. Думай, думай – может, что и надумаешь,– И торжественным голосом провозгласил:

Для тех, кому познанье тайн дано,

И радость, и печаль – не все ль равно?

Но коль добро и зло пройдут бесследно,

Плачь, если хочешь, – или пей вино.

Мысли мои опять стали путаться. Да, забыл сказать, – вино, его чудесное вино, было рядом, и мы, конечно же, отдали ему должное. Его слова про совершенство, познанье тайн звучали сладко. Познать хотя бы одну тайну – твоей пропажи…Но вот – насчет радости и печали было неясно – что он имел в виду. Старик, будто угадав мои мысли, спросил:

– Тебе разве не понятно, что радость и печаль – для мудреца (он нежно погладил свою белую бороду – и впрямь, в этот момент он был похож на какого-то древнего мудреца) – это одно и то же?

Мне стало неловко, но все же я смог выдавить свое “нет”.

– Первый и последний раз объясняю стих, – взгляд его стал колючим, – в виде исключения. Стихи не для того пишутся и (улыбнувшись каким-то своим мыслям) читаются, чтобы их потом прозой разбавлять: вы двое ко мне заявились, ты был радостен с ней. Затем ты стал слушать мои стихи, напился вина, – и стал радостен со мной, принеся ей печаль, а теперь – когда ее не стало, – в сердце у тебя появилась печаль, но ты станешь радостным, когда она вернется. Вот видишь – одно и то же становится то радостью то печалью, или, если тебе так больше нравится – приносит то радость, то печаль. И ты – то радуешься, то переживаешь, а мудрец знает, что это такое – ОДНО – и спокоен. Ясно теперь?

Я кивнул, хотя, честно говоря, было как раз напротив.

– А раз так, то успокойся, – старик воодушевился, – и займись делом. –  И, поднося мне очередной раз кувшин, провозгласил:

Кто слово разума на сердце начертал,

Тот ни мгновения напрасно не терял.

Он милость Вечного снискать трудом старался.

Или покой души за чашей обретал.

Я подумал про себя: да уж, я, конечно, старался “снискать милость”, но – не “Вечного” и не трудом. Как я это делал – поскорее бы забыть… Опять жутко кольнуло, и, чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, на всякий случай я спросил, кто такой Вечный, и как можно снискать его милость (вино, принятое еще раз, было отменно). Он, наверно, ждал этого вопроса и был во всеоружии.

–Ты работаешь?

– Да.

–Кем же?

Я назвал свою профессию, рассчитывая на похвалу. Старик думал иначе:

Ты ради благ мирских сгубил земные дни!

– гневно воскликнул он, -

Но вспомни день Суда, на жизнь свою взгляни.

Ведь многих до тебя стяжание сгубило.

И что постигло их? Где все теперь они?

Тут уж я был категорически не согласен:

– Я работаю, получаю зарплату, почему это я сгубил земные дни? Все нормальные люди так живут!

 Это его распалило еще больше:

На людей этих – жалких ослов – ты с презреньем взгляни.

Пусты, как барабаны, но заняты делом они.

Если хочешь, чтоб все они пятки твои целовали,

Наживи себе славу! Невольники славы они.

Я молча смотрел на него, недоумевая, – откуда такое странное отношение к людям? Тем временем мой оракул (как я уже его прозвал про себя) без устали, войдя в неведомую мне роль, увещевал:

О избранный, к словам моим склонись,

Непостоянства неба не страшись!

Смиренно сядь в углу довольства малым,

В игру судьбы вниманьем углубись!…

Видимо, он еще мог бы долго так выступать, но внезапно подошедший человек хриплым голосом оборвал его:

– Уймись, Петрович! – гаркнул он сзади. – Не хрен парню мозги компостировать!

Петрович – так, оказывается, звали старика – дернулся, как будто бы его ударило током, замолчал и поник.

– Не обижайся, мудрец ты наш, – подошедший ласково похлопал его по плечу, старик не повернулся к нему – только засопел, – лучше бы познакомил нас с человеком, – и, не дожидаясь Петровича, подошел и протянул мне крепкую ладонь, – Володя, а это – моя подружка – Маришка.

 Я повернулся и – о боже! – увидел прекрасное создание – почти как ты, мой друг. Оно одарило меня внимательным взглядом больших лучистых глаз.

– Проезжал мимо, дай думаю, заеду к старцу – один он ведь у нас колхозный сторож – яблони да вишни стережет. А он – вот чем, оказывается, занимается! Мозги товарищу засоряет. Вот скажу нашему библиотекарю, Владимиру Васильевичу, чтобы он тебе эти стихи более не давал, будешь работать, а то гляди – пацаны полсада разворовали.

Старик вскинул на него тревожный взгляд.

– Шучу, шучу, – поспешил успокоить его Володя, – давай своего вина и мы поедем. Петрович тяжело поднялся, поковылял в хижину, вынес бутылку вина и отдал гостю. Тот еще раз дружески хлопнул его по плечу, пожал мне руку и скрылся с Маришкой в гуще деревьев.

Мы стояли, молчали. Старик закурил. Видимо, он не знал, как теперь ему быть. Мне неловко было смотреть на него: после всего, что и как он мне наговорил, и как это я воспринял, – стало его немного жаль. Наконец, он прервал молчание:

– Дурень! – с горечью произнес он. – Сочиняет черт-те что и поет под гитару хриплым голосом, – он состроил какую-то дикую физиономию и, кривляясь, прохрипел: – “Баба как баба и что ее ради радеть. Разницы нет никакой между правдой и ложью – если, конечно, и ту и другую раздеть.” Ну что за чепуха! Вино дует как черт, и что Маринка в нем нашла такого? Всю измучил. Ладно, пойдемте ужинать, – он вдруг перешел на вы. Чтобы как-то его успокоить, я похвалил его стихи, попросив не обращать особого внимания на бесцеремонного слесаря (это о нем раньше упоминал старик) и написать мне то, что он за этот день прочитал, “чтобы серьезно подумать над всеми вашими изречениями”. Он заметно оживился, и через некоторое время я уже держал перед собой листки бумаги со всеми прочитанными мне стихами, написанными, надо сказать, каллиграфическим почерком. Тебя, моя мечта, до сих пор не было, и я устроился возле реки, под деревом, читая его (или этого библиотекаря – как его?) удивительные и странные мысли.