Там царила кромешная тьма, и уже не было никаких камер. Она видела лишь бездонный колодец, в который спускался огромный канат. Стража не слышала ее шагов. Воровка прикинула, что может убить всех пятерых быстрее, чем они сами поймут, что происходит. Но сначала нужно было сделать кое-что еще.

Возле стойки для оружия, на которую лениво опирались копья, стояла тумбочка. А на тумбочке крайне неосмотрительно лежала связка ключей. Выпившие и поглощенные разговором и картами, стражники даже не заметили ее тихого звона.

Нишка почти бесшумно заперла дверь и оставила ключ в скважине. Кинжалы тихо покинули ее ножны – тихий шорох, почти неразличимый за стонами узников, смехом и треском пламени.

Всех пятерых она убила одинаково. Брызги крови первых двух пролились на заскорузлый стол, попадая в разбавленную спиртом воду. Еще двое подскочили, пытаясь понять, где прячется убийца, но Нишка была ловкой, бесшумной и очень быстрой. Еще одного стражника она обошла со спины и вонзила оба кинжала в толстую бычью шею. К оставшимся, наугад рассекшими воздух мечами там, где она была уже несколько секунд назад, зашла с другой стороны и покончила с ними так же.

Пять тел, заливая пол караульной кровью, лежали, уткнувшись в стол. Алые капли падали в быстро набравшуюся внизу лужу с тяжелым неприятным стуком.

Теперь оставалось самое важное.

Нишка вытащила ключ из тяжелой связки, оставив дверь запертой, а затем принялась подбирать подходящий к замку в камере.

Ее руки выполняли привычную работу легко. Она прислушивалась к любым звукам за дверью. Этих стражников она убила, но остальных здесь была полная тюрьма, и они могли начать ломиться к ней в любой момент. Она ощущала, как подрагивает хвост от напряжения и нетерпения.

Наконец, ключ подошел к ржавому замку, и тот щелкнул. Тяжелая решетка со скрипом поддалась.

Нишка облегченно вздохнула и ворвалась внутрь камеры, а затем стащила с шеи амулет с серебряной иглой. Ладони под перчатками были мокрыми от пота и испуга – ни на одном своем деле она не боялась так сильно. Если магия не сработает, то, черт возьми, ей отсюда не выбраться. Живой так точно.

Лицо паладина покрывал лихорадочный румянец, и она лишь потом, сняв перчатку, ощутила, что лоб у него такой горячий, что почти жжется. Он был то ли во сне, то ли в обмороке. Она перехватила его ладонь и поднесла иглу к подушечке большого пальца, непроизвольно вздрогнув, когда услышала между хрипов тихий стон боли и увидев, что ногтей у него нет. Только месиво мяса и засохшей крови.

Нишка надеялась, что Офала и жрецы смогут поставить его на ноги. Ее никогда не заботили чужие проблемы, но сейчас она испытывала неподдельную глухую злобу. Если среди всех, кто когда-то был с Аишей, и остался кто-то, кто меньше всего заслужил такие пытки, то это был Касавир.

Капли крови проникли в амулет тяжело – словно умирающее тело из последних сил пыталось сохранить то, что у него осталось.

Воровка оглянулась на трупы стражников. Этих ей неизбежно пришлось бы убить, и ей крупно повезло, что смена караула будет только через несколько часов.

Проклиная свет и то, как тяжел Касавир, она одела ему на шею амулет Офалы.

Офала сказала, что амулет сработает, едва коснется кожи, но пока Нишка не видела ничего. Она ощущала себя до крайности глупо, сидя на ледяном полу камеры, слыша шуршание медленно капающей воды и держа на руках полумертвого паладина.

«Ну давай уже. Давай!»

Облегчение она почувствовала, лишь когда амулет, как и было обещано, засиял мягкими прохладными искрами – алыми и серебряными, которые превращались в гудящий вихрь, подобный снежной метели, скрывавший от них и ледяную камеру в остатках соломы, крови, дерьма и грязи, и обжигающий свет, и трупы убитых ею стражников. Нишка покрепче вцепилась в плечо Касавира и в то, что осталось от его рубашки, а затем задержала дыхание.

Когда он понял, что происходит, он попытался уйти. Он знал, что это чудовище будет просто уничтожать миры один за другим, и его ничто уже не спасет.

И все же оно выследило его на поляне воспоминаний, отыскало и убило.

Он сбежал туда от нее. Сбежал, чтобы предупредить телторов, и встретил там, где раньше было бледное солнце и терпко пахнущая хвоя, пустоту и чудовище, забравшееся слишком далеко. Он наспех перескакивал от нее из сна в сон, отыскивая тех, кто когда-то знал ее.

– Тебе не надо было проникать в мои сны, – она шептала, и этот шепот наполнял его сознание клубком нестерпимо кусающихся муравьев. – Так что ты умрешь.

Ганн проклял себя за милосердие и доверчивость. За то, что он послушал Сафию, которая пыталась убедить его, что если он, сноходец, создаст для Аиши искусственный сон, в котором она будет счастлива, то поможет ей облегчить страдания и может даже позволить вспомнить себя.

Он попытался один-единственный раз, и сейчас платил за это.

Ганн тогда попытался вспомнить все, что видел раньше. Сладкое видение, чудесная мечта – он соткал ее для Аиши. В этом видении пахло свежескошенной травой, и были живы все те, кого он уже видел раньше. И, будь она проклята, она даже сначала поверила в этот сон. Она почти узнала их и неуверенно улыбнулась, почти вспомнив мужчину, которого когда-то любила.

Но он допустил одну-единственную фатальную ошибку. Он не знал, почему она раскусила обман. Лишь понял, что что-то упустил. Аиша выдернула его из сна, разрушив несуществующий мир, как картонную декорацию.

И сейчас она, проклятая тварь, сожравшая дух его матери, гналась за ним из одного мира в другой, а когда настигла – он не смог проснуться.

Она прыгнула на него, будто зверь, и опрокинула на землю, обезоружив. Травы под его спиной сменялись снегом, скалами, раскаленным песком, размякшей грязью, холодным металлом и превращались вновь в густые заросли травы. Сон менялся и разрушался, словно никак не мог принять хоть какую-то форму. Щебетание птиц сменялось треском огня, воплями боли, и небо меняло цвет с пурпурного на черный, а с черного на синий и серый.

Он отбивался, но чудовище давило на него так, словно было не хрупкой девушкой, готовой умереть от истощения, а тварью, взвалившей на свои плечи весь вес мира снов.

Под ее острыми ногтями лопнули его глазные яблоки, и вопль боли, прорвавший паутину снов, был беззвучным, но таким, что его услышал каждый телтор, блуждающий здесь. Они бежали в страхе, чувствуя, что этот вопль принадлежит их защитнику, их сноходцу, чьи щеки сейчас заливала кровь. Он ослеп.

А Аиша тяжело, с присвистом дышала, ожидая, когда сможет поглотить этот сладкий, так много видевший дух. Она придавливала Ганна к земле и пожирала его, будто хищный зверь – обагренные кровью руки, оскал на лице, и безумие в глазах. Она насыщалась его воспоминаниями и силой, безуспешно отыскивая среди них саму себя.

Еще одно пополнение ее коллекции воспоминаний. Еще один слабый шанс отыскать среди них свои собственные.

Кровь Ганна-из-Грез оросила прежде прозрачный лед долины его снов, превращенной теперь в глухую пустоту без единой звезды, и со стороны это выглядело так, будто во сне у молодого ведьмака всего лишь остановилось сердце.

Что поделать – некоторые полукровки недолго живут.

Он вернулся мрачным и потрепанным, усталым и высохшим изнутри еще больше, чем за все годы своей жизни.

Победа над Королем Теней на глазах обращалась в пепел, а ему, пережившему уже три войны, все же было тяжело начинать четвертую. Возраст таил за собой зыбкую тень усталости, ломоту в костях и осознание, кого и когда он положил на алтарь благих целей ради их достижения, и чьей кровью была полита эта дорога.

Жена, внучка, дочь, целые деревни и многие жизни. И последнее, что он сделает – убьет девочку, чей крик когда-то помешал ему уничтожить Короля Теней, разрезав пустоту мертвой деревни отчаянным плачем голодного младенца с осколком серебра в груди.

Они собрались в той комнате все, больше похожие на отголоски себя прежних. Бледные, измученные тем, что выпало на их долю за эти страшные месяцы. Касавир, все еще не оправившийся после пыток и болезни. Офала, не отходившая от него даже на несколько минут. Келгар, постаревший лет на десять. Нишка – слишком серьезная и хмурая. Место Сэнда пустовало. Гробнара с ними больше не было, как и Элани. Как и Кары. Бишоп тоже был мертв.