Она шла туда, где все начиналось.

Она находила одну деревню, поглощала ее подчистую, насыщая голод душами на дни вперед, и шла дальше. Однажды даже вырезала целый городок, потому что он взбесил ее своей ухоженностью и счастливой жизнью. Ей захотелось, чтобы розовые цветы сгнили, а реки стали ядовитыми от обилия трупов, и солнце здесь никогда больше не светило так ярко, как сейчас, вспарывая своим обжигающим светом ее измученные веки.

Она питалась случайными путниками.

Вскоре за ней направили погоню. Она убила и ее, не поморщившись. Что такое души нескольких смертных после того, как ее оболочка вместила Миркула?

Амулет все еще оставался при ней, и вскоре она поняла, что может уснуть лишь под сладкую какофонию этих криков и вздохов, которые неизменно сопровождали ее. Иногда ей казалось, что проклятие даже находит отдохновение в общении с голосами тех, кто прятался в глубине амулета. Он был живым – единственным слушающим, понимающим, знавшим ее другом, на которого она могла рассчитывать. Она сама становилась таким же множеством проклятых и растерзанных душ. Иногда она даже не могла ответить, ее ли воспоминанием было то или иное – или чьим-то чужим. Ее память и души, хранившиеся внутри амулета, внутри того, что было Одним-из-Множества, внутри разума ведьмы, что пряталась в Одном-из-Множества.

Они говорили с ней.

Твердо Аиша знала лишь то, что ей принадлежал человек с голубыми глазами и светлой кожей. И кольцо. Оно – оно было его, хотя она уже совсем не помнила историю.

Аиша прижималась к нему всем телом, пробравшись под одеяло: гибкая, гладкая на ощупь, горячая и худая. Он чувствовал грудью ее острые напрягшиеся соски, ощущал на шее ее прерывистое теплое дыхание, когда легко проводил ладонью по ее спине и бокам. Он чувствовал тонкие полосы шрамов на ее теле и след самого крупного – тот, что пролегал почти между небольших грудей.

Девушка дрожала, будто от холода. Полуоткрытые губы были сухими, как пустынные скалы, а янтарные глаза – блестящими, как в лихорадке. Он коснулся поцелуем ее лба – такого же обжигающе-горячего, как все ее тело.

– Что с тобой? – он шептал едва слышно. Все равно говорить громко, когда они лежали в одной постели, в полумраке, не было смысла. – Ты заболела?

Аиша провела кончиком острого пальца по его лбу, скуле и губам, а потом поцеловала вместо ответа крепче и дольше обычного. Разомкнув губы, она задержалась, тесно вжавшись носом в его щеку – так, словно боялась разорвать единственную связь между их лицами. Он по-прежнему ощущал крупную дрожь в ее теле и теснее прижимал ее к себе.

– Мне страшно, – ее шепот был еще тише его собственного. Он бы его и не услышал вовсе, не будь вокруг оглушающей тишины. – Я не хочу умирать. Не хочу войны. Я… я не должна была. У меня больше нет сил. Я не знаю, сколько я еще продержусь…

Касавир помнил, что тогда он уговаривал ее потерпеть еще чуть-чуть. Обнимал ее, отпаивал лекарствами, чтобы сбить жар, давал выспаться, разбираясь с делами вместо Аиши, и любил так горячо, как только мог, когда она хотела потеряться в нем вместо того, чтобы пугаться мучивших ее кошмаров.

Он делал все и понимал, что это было бесполезно. Он мог заниматься делами Крепости, он мог вести в бой солдат, он мог защитить Аишу в бою – он мог все, на что способен любящий мужчина, кроме одного – спасти ее от самой себя.

Она была безмерно уставшей и слишком, слишком часто цеплялась за его плечи, желая только обнять, – так, будто тонула, и в ее жизни больше не осталось ничего. Надлом, который он видел в ней, разрастался все сильнее, оставляя глубокую зияющую рану, которую не могла залечить даже любовь. Ее беспорядочные слезы были знаком медленной агонии, в которой уже тогда начала погибать ее душа, раздавленная свалившейся ответственностью и необходимостью действовать так, как должно, не оставляя ни секунды на раздумья.

Они ожидали ее там, где когда-то стоял ее дом. Они знали, что она неминуемо придет сюда, и их осталось вполовину меньше, чем дòлжно. Связывавший их круг разорвался, сгорев в пепле войны, и она была последним, что их сближало.

Аммон Джерро сказал, что этот запах болот, тени и неприютного мрака позовет ее за собой, и именно сюда она придет скорее по наитию, чем по собственному желанию. Как хищник на запах крови, как дикий ребенок, тоскующий по живому теплу.

Ее появление предвестил запах сырости и пепла, и она вышла к ним, в мертвую Западную Гавань, узнавая и не узнавая их лиц.

Тварь на дне ее мертвой души шевельнулась, чувствуя каждого из них.

– Аиша, – Касавир позвал ее, и она будто его не услышала. Она стояла перед ними, как оживший мертвец со впалыми щеками и обтянутым кожей черепом. Ее пальцы походили на когти. В ней не осталось ничего от той Аиши Фарлонг, которую они знали.

– Что ты с собой сделала, девочка?.. – Келгар так и не достал топора.

Слишком смешно и нелепо. Впятером на одну девчонку, которую когда-то любил каждый из них. Так или иначе.

Мягкий мох пружинил под ногами, и вода на нем – крохотные хрустальные капли – была подобна слезам.

– Ты помнишь мою монетку? – чудовище обернулось на голос Нишки, и впервые на этом лице, потерявшем все человеческое, отразилась мука. Она не понимала, что мешает ей поглотить их. Почему эти души кажутся ей иными, нежели прочие.

Монета. Монах. Мужчина с голубыми глазами. Кольцо. Меч. Раскаявшийся убийца родича.

Она потерла виски, чувствуя, как воспоминания в ней наливаются болью более сильной, чем вся, что была до этого. Голова пульсировала, славно ее сейчас могло разорвать от теснившейся в слишком узких сосудах потемневшей крови. В глазах темнело, и горло перехватывало так, что она едва могла дышать.

– Нет, – ее голос напоминал шорох умирающих листьев. – Вы тоже хотите остановить меня? Я убью вас, чтобы вспомнить.

– Ты совсем нас не помнишь? Как ты ухитрилась так впустить в себя Голод?

Голос кажется ей знакомым… знакомым… мужчина… нет, нет, монах. Корона…

Она вскрикнула от боли, потревожив стайку болотных птиц, и сжала пальцами виски, стараясь утихомирить разбушевавшиеся мысли. Они жалили ее изнутри, словно рой диких ос, и жужжали так назойливо, что хотелось разбить себе голову о землю.

– Я не знаю!

«Нет-нет-нет… они наши. Они твои. Они твои. Они в тебе».

«В тебе…»

«…твои воспоминания…»

«… Потому что ты сама бесполезна, чудовище. Ты убила мою мать».

«…убей их, потому что так будет легче, ты все узнаешь, все узнаешь…»

«…узнаешь, узнаешь…»

«…ты будешь видеть сны – о, такие красивые сны, и я тоже буду видеть сны, как и мой сын…»

– Умолкни!!!

Аиша крикнула это еще громче прежнего, и на этот раз ее крик боли отразился звонким эхом от болот.

Но амулет замолчал, и его голоса тоже.

Она смотрела на их лица и не понимала, что же с ними не так. Почему они… такие живые. Почему что-то внутри нее… мешает.

Аиша потерла усталые глаза.

– Вы – маски. Я не помню вас, но знаю. Почему вы меня ждете?

Он выступил вперед. Его голос смутно напоминал ей о чем-то.

Что она пыталась вспомнить? Что?

– Потому что когда-то ты должна себя вспомнить.

В нем тлел слабый отголосок того света, что она видела у шлюхи-перебежчицы Каэлин. Он резал ее глаза, и все же был… иным. Мягче? Легче? Она не могла этого сказать. От него болели глаза, от него обжигало кожу, и все же она не хотела убивать этого человека, просто потому, что он был.

– Ты совсем ничего не помнишь? – в голосе этого мужчины слышалась горечь. Та горечь, которую она слышала… когда?

Она сжала ладонями голову вновь. Что-то мешало ей убить его, несмотря на всю силу. Что-то мешало ей убить их всех. Всех.

Аиша не понимала, почему именно сейчас она медлит. Тьма в ее разуме, заполненная голосами, как будто сгущалась вокруг чего-то несоизмеримо более важного, но потонувшего в шуме так глубоко, что его ни за что было не достать оттуда.