Тревога затаилась внутри, словно заяц, почуявший волка: точно так же он был готов броситься прочь от слов и присутствия Валар, если…

«Одумайся! Неужто ты впрямь решил равнять их с ним?!»

В жизни он бы стиснул переносицу пальцами, быстро и жестко размял веки и лоб, выдохнул и прислушался.

Но бесплотные поля, скрытые в неизвестном уголке Мандоса, полные кружащихся звезд и призрачных трав, лишали фэа возможности действовать, как живое тело.

– Какую бы дорогу ты ни избрал, Айканаро, выбор за тобой, – Намо говорил жестче и проще, но вместе с тем он слышал в словах айну тяжелую задумчивость, тягучее размышление, будто его судьба была для Намо не предметом суждения, но предметом обдумывания и памяти.

Либо вопросом, на который он должен был ответить.

– Ты потерян, Айканаро, и потерян уже более сотни лет, и скорбь по тебе будет держать в плену многих. Даже твои братья не могут дозваться тебя. От тебя остаются лишь гнев и печаль, и я не могу позволить душам в моих залах гнить от тоски и злобы, не сделав ничего. Не в моей власти дать исцеление, но в моей – знание.

«Вот как?»

Айканаро мысленно произнес это, вновь вскинувшись от глухой тревоги – и тут же устыдился. Каждое слово Намо стало приливной волной, которая била в скалу, шатко удерживающуюся на основании, полном трещин, и ледяной океан чувств захлестывал, как прибой. Печаль, гнев, скорбь, ревность, злость, обида, потерянность, жажда справедливости, нужда в помощи, любовь, страх, гордость и надежда. Все это клубилось ядовитым клубком смертельного жара и страшного холода, и переплеталось, как узор морской пены меж камней, песка и раковин.

Как Намо и Ниэнна собирались исцелить этот океан?! Не осушить же его! Не разрубить же узлы памяти! Не стереть их, нарисовав заново все хитросплетения его переживаний!

«Но как?»

Айканаро горько засмеялся, чувствуя себя попавшим в паучью сеть мотыльком, но взглянуть ни на Намо, ни на Ниэнну не посмел, и незримые потоки воздуха ласкали травы возле его ног.

Да и за какое исцеление была борьба? Неужто он хотел выйти в Аман и остаться там, в земле радости, чтобы каждый день стал отравлен укором за счастье, дарованное малодушием? Жить и радоваться, пока душа Андрет блуждает неведомыми путями за пределами мира?

– Чем же исцелит мою печаль знание? – горько бросил Айканаро, и воздух впервые всколыхнулся от ответа его души.

Повеяло холодом, но не ярости – и не его собственным.

А потом, к своему удивлению, Айканаро услышал в голосе безжалостного судьи – грусть.

– Знание не всегда дарует исцеление, Айканаро, – от удивления и неожиданности нолдо поднял взгляд на Намо, подумав, будто ослышался, или же вместо неумолимого Мандоса пришел некто другой, мягче и печальнее.

– Веришь ли ты нам, Айканаро? – голос Ниэнны зазвучал мягче и тише, и он невольно услышал в ее интонациях желание успокоить его. – Можешь ли верить в то, что мы пришли облегчить твои страдания, но не принудить к решению?

Откуда он, этот его страх? И сколько терпения и кротости может быть у Валар, если его слова не оскорбили их?

– Мы не смеем приказывать вам думать. И не смеем приказывать чувствовать или отказаться от чувств, – Ниэнна покачала головой. Слова прозвучали с печальным смирением, отрезвившим его.

– Кого ты видишь перед собой, сын Арафинвэ? – голос Намо напомнил ему сейчас ветер, шуршащий среди древесных крон. – Неужели чудовищ, что повергают в ужас – или же обрекают на страдания невинных? Мы спрашиваем тебя, потому что даже вы, потерявшие родичей в Альквалондэ, носите в груди спящее семя безумных речей Фэанаро, отравленных словами Мелькора, будто Валар – ваши враги и тираны, что желают лишь народа у себя в подчинении. Страх ваш перед нами – не от нашей воли.

«Нет! Ты ошибаешься! Никогда мы не соглашались с ним, и никогда…»

Айканаро впервые встретил взгляд Намо напрямую – и не содрогнулся, потому что в серых глазах сейчас не было ничего, приносящего ужас. Но устыдился, пряча взгляд, и промолчал.

Потому что неумолимый Мандос был прав.

«Мы никогда не слушали его речей. Но они окружали нас – и мы впитывали их, невольно, пока они разливались, как вода, что впитывается в землю, и он научил нас не только почитать вас, но и бояться, и тосковать».

Тем горше стало на душе, когда заговорила Ниэнна.

– Мы не торопимся. Помолчи, Айканаро, если в том есть нужда. Мы подождем твоего ответа, ибо пришли с нелегким разговором.

Он хотел сказать, что его пожирает стыд. Хотел сказать о ненависти к Фэанаро. О многом – но слова рассыпались на языке и тонули в горьком молчании.

Айканаро понимал, что в словах Намо отразилась чудовищная правда.

«В какой момент наш мир разделился на то, чем властвуют «они» и «мы»? Те, кто хранит нас после смерти, те, кто возрождает, те, кто готов спуститься и пройтись рядом с каждым, как со мной?»

– Простите меня, – он склонил голову, закрывая несуществующие глаза. – Я все еще скорблю, и все еще возвращение принцессе Лютиэн ее возлюбленного кажется мне горькой несправедливостью. Так почему вы не могли вернуть мою Андрет? Почему…

И слова застряли на губах.

«Ты просишь, как глупый ребенок, которому не досталось сладостей после ужина».

– Почему мы не можем дать ей нетленный Валинор? Почему она не может стать тебе женой и войти в твою семью?

– Да.

Намо поманил его жестом, шагая мимо него, и Айканаро увидел каменную чашу серого озера, в котором отражались звезды.

– Позволь мне показать тебе, о какой жертве идет речь.

Ниэнна последовала за ними, но Айканаро не видел движений ее ног – валиэ будто бы плыла над травами, не касаясь их, и ее голос прозвучал как шепот, но шептало все пространство вокруг, разнося ее слова.

– Жертва Лютиэн – не в скорби ее родителей, Айканаро. Немногие способны пройти через границу между двумя народами и остаться прежними.

Он остановился возле озерной чаши, хмурясь, и обернулся к двум из Аратар.

– Я не понимаю.

Ниэнна покачала головой и откинула вуаль. Она вытянула руки над зеркально гладкой водой – и от слез, капнувших с ее лица, по озеру заскользили концентрические круги ряби.

– Посмотри, Айканаро.

Он оказался в ясном и чудесном мире, где все воплотилось прекрасным и определенным, и смешанный свет Древ, стоящих в цвету, целовал сиянием целый мир. Оно скрашивало острые углы, и все вокруг как будто плыло в сонной дымке утренней росы, которая оседает на голых щиколотках и не заставляет ежиться от холода, а окутывает кожу нежной прохладой.

Айканаро шел сквозь залитую перламутрово-лиловым туманом рощу, окропленную золотым вином отблесков на белоснежных стволах мэллорнов, и чувствовал, что возвращается домой. По той прямой тропе, где не заблудишься. А по дороге всегда соберешь ландышей и крупной дикой земляники, которую он любил.

Дом на окраине вольготно раскинутого города стоял посреди сада, весь увитый плющом, таинственный и сладко-знакомый, словно чудесный сон. Возле изгороди качались тяжелые свечки розовой, снежной и нежно-золотой мальвы. По воздушной белой веранде разносился нежный голос, напевавший детскую песенку, и голос этот Айканаро узнал бы из тысячи.

– Андрет! – он пробежал через сад, в один прыжок преодолел ступени террасы, не чуя ног, уже готовый заключить ее в объятия, потому что все выглядело правильным до слез, очищающим душу своим покоем и дрожало дымкой, словно золотой сон.

Она… она сидела в белом плетеном кресле и качала колыбель, в которой спало их дитя, и встала, приветствуя его с легкой полуулыбкой.

И Айканаро ее не узнал.

«Разве это ты, Андрет?»

Она смотрела на него с нежностью и преданной верностью и выглядела прекрасней, чем прежде – но ее красота обезоружила и ошеломила, словно вытянутый поперек дороги сук вышиб его из седла.

В одно-единственное мгновение вся правильность, вся сладко-перламутровая тишь чудесного мира стала изъяном в своем совершенстве. Кошмаром, который таковым не был. Прекрасная мечта, которой он никогда себе не представлял в таких деталях, воплотилась с идеальной точностью.