Ангарато держался возле брата, и это стало единственным, что укрепило их, когда смерть бросила их, словно о скалы в шторм, и разбила тела. Их души превратились в бесплодную пустошь отчаяния и потери, сжатую железным кольцом. Он выбрался из своего горящего леса. Айканаро этот путь давался тяжелее, и Ангарато сворачивался вокруг души брата, словно теплая тень, когда родная фэа начинала пожирать сама себя от боли и гнева.

Он видел, как кровоточат трещины ран и наливаются темнотой жженные выбоины изломов души.

И думал, что темницей брата стал не только Дортонион.

Айканаро был поврежден. Как будто перестал быть чем-то целым, и оставленное им в жизни горе оказалось куда больше него.

Изменчивые темные тени скользили рука об руку с ним, лодыжки застревали в обуглившихся костях, что норовили вцепиться в сапоги, как огромные колючки.

Он умер? Он был жив? Это Мандос? Это владения Моринготто, которые начинались в огне, забиравшем не только тела, но и души, а заканчивались…

Кто знает, где они заканчивались.

В любом случае, Айканаро не чувствовал, что отдыхал, и уж точно в него не изливался поток успокаивающей целительной силы для фэа.

Он чувствовал себя путешественником, но владел путем не больше гонимой по ветру пушинки одуванчика. Обгоревшие кости на дороге исчезли, рассыпавшись в прах, и теперь подвешенная в воздухе тропа пролегала в текучем, как дым на осеннем пепелище, тумане. Дымку пронзал шепот тысяч голосов – будто где-то рядом, в такой же пустоте, двигалось бессчетное количество путников, которые ускользали от взгляда.

Эта парящая дорога, усыпанная въевшимся в нее пеплом, оказалась безжалостна к нему: будто кто-то схватил Айканаро за пояс и тянул, заставляя шагать быстрее, чем это осознавал разум.

«Шагать? Разве есть у меня теперь ноги для этого?»

Он успел удивиться этой нелепой мысли.

Наверняка он был мертв, пусть испытал от этого неясное облегчение: это придавало происходящим ужасам направление, цель и смысл. Объяснение, которого он пока не отыскал – и причину.

Да, он был мертв. Даже если сейчас казалось, что целы ноги и руки, и тело, облаченное в доспехи, которые он носил в час гибели.

Айканаро посмотрел на собственные руки. Между колец кольчуги застряла грязь и… травинки. И кровь – черная и липкая на мягком сверкании серебряного металла.

«Орки. Я убивал их. Я сражался».

Похоже, его смерть все же была страшнее, чем осталось в памяти (да и осталось ли?). Он бился против черных легионов Моринготто за тех, кого любил – и за то, во что верил.

Но слишком нелегкой и запутанной выглядела дарованная ему тропа, и груз чего-то пожирал ее, словно морготова тварь, следующая за ним по пятам и грызущая прошлое, пока на его месте не останется вязкая черная слизь.

Айканаро обернулся.

Тропа исчезала в неподвижной тьме.

Он… помнил. Тангородрим, выбросивший пламя на землю. Помнил огонь, который смел с лица земли Ард-Гален.

И помнил Дортонион. Даже то, чего не хотел.

«Но помню ли по-настоящему?»

Смерть… он боролся с воспоминанием о гибели брата, но дорога уже вывела его из горящего леса, и, похоже, он покинул его. Путешествие продолжалось.

А Ангарато…

«Он здесь. Он звал тебя».

Правда была неумолима, но мысль о смерти Ангарато оказалась не так страшна, какой казалась там, в мире живых. Душа Ангарато все еще сопровождала его – и защищала.

«Я иду к нему? И разве тому радуюсь? Он должен был жить, но он погиб!»

Но как Айканаро ни силился вслушаться в собственную душу, скорбь не стала острой и едкой, как зазубренное лезвие отравленного ножа. Его печаль по брату словно присыпало вездесущим пеплом. То стало спокойное и тихое чувство, будто он смирился с неизбежным, миновав душераздирающую печаль безвозвратной потери.

Может, в том и состояла помощь Чертогов.

«Но разве я могу думать о нем – так? Разве это – правильно?»

И словно в ответ на эту мысль, на дороге появилась тонкая пелена изморози и снега. Будто намело в случайно распахнутую дверь во время стужи.

Дым вокруг уплотнился, расступаясь, как стены пещеры – и сменился ледяным туманом, колким и влажным, что осел бы на волосах крупицами инея.

Айканаро глубоко вдохнул этот туман, не отдавая себе отчета в том, что это может быть фантазия умирающего разума – и мгла начала рассеиваться, открывая ему полукруг заснеженных горных вершин, похожих на обсидиановые иглы. И темное ночное небо, усыпанное плачущими звездами.

Море печально плескалось о снежный берег, полный искривленных безлистных деревьев. Их призраки, серые и колючие от инея, росли по неестественным плоским ступеням, уводящим к горам – словно мертвые кристаллы, пожравшие души живых олвар.

Снег мерцал в лучах звезд.

«Нет. Только не это».

Айканаро содрогнулся.

Морской берег усеивало то, что он поначалу принял за холмики снега или камни – но то были трупы павших с неба птиц. Чайки и лебеди, вытянув шеи, безвольно лежали в полосе прибоя, облизывающего черный песок. Перламутрово поблескивали кровоточащие раковины – распахнутые, словно сломанные челюсти, полные жемчужин.

Море неестественно бесшумно слизывало их с берега, принимая в свои объятия. И птиц, и жемчужные слезы.

Оглянувшись в другую сторону, Айканаро увидел, что его ждали. Отец и братья, мать и сестра – все они, облаченные в латы, – даже мама! – стояли вдоль черной ленты дороги у побережья, словно стражи, не произнося ни слова, и смотрели на него, не изменившись в лице – холодным и цепким, словно бы осуждающим взглядом.

Тропа вела вплотную к ним, огибала изъеденные морем валуны и спускалась в заснеженную долину к озеру, различимому среди льдов лишь по синему блеску, иссеченному глубоко промороженным льдом.

– Мама? Отец? Что вы здесь делаете?

Они не ответили ему.

– Отец?

Он остановился напротив Арафинвэ, пытаясь заглянуть в серые глаза – но те были холодны и смотрели мимо, словно не признавая, что пришел его сын. Золотые волосы слегка колыхались от слабого ветра.

– Мама?

Эарвен стояла, напряженно выпрямленная и словно закаменевшая. Она сменила платье на украшенный раковинами серебряный нагрудник, а летящий шелк юбок – на тяжелую вышитую ткань.

Мама сжимала копье.

Острие алело от крови, и Айканаро содрогнулся.

Мать все же посмотрела на него, но ее взгляд, полный презрения, заставил встать горьким комом в горле мерзлое непонимание – за что, почему, чем он заслужил их молчание и гнев? Где ошибся?!

Тонкие губы Эарвен дрогнули от отвращения, и он поспешно отвернулся, сделал шаг вперед по тропе, будто хоть кто-то здесь мог дать ему объяснения. Финдарато – он мудрее, он сдержаннее, он…

Финдарато застыл перед ним, будто павший служитель Намо, призванный судить, но не миловать и не слушать. Арфа на знамени брата сменилась мечом, и поблекли все цвета его герба, став серебряными и черными, и прекрасный цветочно-змеиный венец Нарготронда был расколот – страшный разлом пролегал точно по лбу Финдарато, будто молния, разбившая надвое дерево.

Его руки, изодранные чьими-то клыками, покрывала засохшая кровь.

– Брат, – Айканаро позвал его едва слышным голосом, не понимая причины их отвращения.

Но Финдарато не ответил ему – лишь Артанис указала мечом путь вперед, выбросив руку жестко и отчетливо, будто некто дернул ее за локоть и запястье, как марионетку.

И зажег гнев в синих глазах.

Он не выдержал.

– Почему вы так смотрите на меня?! Что я сделал?

Море за спиной зашелестело, как будто тихо смеясь над ним. Айканаро встряхнул головой, глядя на братьев и сестру, на неподвижных родителей с оружием в руках.

– Мама… отец. Что произошло?

– Ты предатель, – голос был едва слышен.

Айканаро дернулся, будто смертельно раненый, осознавший, кому принадлежит копье, пробившее грудь со спины.

Голос принадлежал Ангарато – половине его души, его самому близкому брату.