Кое-что он уже начал понимать. Например, что ярость – не есть суть души. Что гнев – вечный свидетель боли и опустошения, когда осталась лишь выжженная пустошь без ответов на терзающие вопросы.

Он долго не желал обращаться к Финвэ. Не из гордыни, но из страха перед собственной яростью и печалью – что застарелая полудетская ревность разорвет мужество и сдержанность, обнажив в воине всего лишь оставленного ребенка, потерянного после гибели и ищущего защиты старшего.

Более всего он боялся, что встретится не с государем Финвэ, но с тем потерянным мальчиком внутри себя, который когда-то ужаснулся выбору, стоящему перед ним, и нанес чудовищную рану собственному сердцу. Что он мог сказать ему, этому ребенку? Как он мог защитить ту уязвимую часть самого себя, что до сих пор плакала в агонии от несправедливости происходящего?

«Может, потому нас зовут Детьми Эру? Потому что мы тянемся к любви, даже если не признаем этого?»

Айканаро блуждал в нерешительности, прежде чем его фэа исторгла, будто раскрытый цветок – пыльцу, беззвучную мольбу к старшему родичу.

Ему на мгновение показалось, что та прозвучала жалко. Во всем его зове остался негласный потерянный надлом и страх, нотка зова от плачущего младенца, покинутого родителем.

Но в Чертогах не было стыда за потребность просить помощи. В конце концов, каждый из них был и младенцем, и ребенком, и юношей, и мужчиной.

– Здравствуй, – голос Финвэ или воспоминание о нем, приглушенно-мягко и низко завибрировало в пустом пространстве многоколонных залов.

Айканаро не понимал, откуда появился его дух, окутанный все той же туманно-печальной дымкой шелкового заката над водой, но в Чертогах многое появлялось незаметно, словно просочившееся между трещин времени.

Государь провел здесь слишком многие годы, и уже начинал казаться ему не еще одной душой, но кем-то из майар, что призваны утешить мертвых: не стражей, но вдумчивых слушателей Ниэнны, что больше кажутся подходящими живым, а не павшим.

Слишком много покоя и света он чувствовал в присутствии Финвэ.

А может быть, года здесь отточили мудрость праотца, и та боль, от которой он пытался выходить Фэанаро, была стократ больше любой другой.

«Пусть мне кажется сейчас, что этого не может быть».

– Здравствуй, ностар, – Айканаро поневоле почувствовал неловкость, что пришлось просить о помощи и беседе – но ему показалось, что Финвэ вновь отреагировал всего лишь печальной улыбкой, будто разлука с жизнью и радость сплелись в нем в одно.

– Не бойся нужды в совете, Айканаро, – неосязаемым движением он поманил его за собой. По старой памяти фэа имитировали разговор за прогулкой. – Ты хотел поговорить со мной. О любви, конечно.

Финвэ не спрашивал. Он утверждал, и от прозрачности своих намерений, даже не сформулированных собственной душе до конца, Айканаро вновь почувствовал прилив горького стыда.

«Неужели я кажусь ему со стороны настолько мальчишкой?»

– Да, – только и смог выговорить он. – Я…

Его утешило беспокойное и нежное внимание, которое он почувствовал со стороны государя, будто порыв теплого морского ветра, который касается лица плотно и мягко – не как женщина, но как отец или брат, осматривая разбитый лоб. И Финвэ не прерывал его.

– Я запутался в неразрешимой задаче, ностар, – облегчение прокатилось по духу волной. Самым страшным оказалось просто начать. – Я все время думаю об исцелении, суть которого – жизнь. Думаю о ранах, которые должно исцелять, и о шрамах, которые не могут быть исцелены. Я спрашиваю себя раз за разом, и тону в ответах. Разве любовь – рана? Разве не должен я ее оставить, если хочу вернуться? Я знаю о законах нашего народа, но… – он досадливо умолк.

– Но законы недостаточно справедливы для твоей совести, Айканаро, – он почувствовал в ответе Финвэ печаль. – Нет того закона, что может успокоить любящее сердце, и кому, как не мне, знать об этом. Я не жалею о сделанном когда-то выборе, но и мне пришлось платить.

– О чем ты? – тревога встрепенулась в нем, словно птица, и из неведения дохнуло холодом невысказанных вопросов.

– Ты не знаешь этого, Айканаро. Я остаюсь в Чертогах до конца, дорогой. Не это мне следует говорить павшим моего народа, но ты – моя кровь.

– Как? Разве ты не заслужил…

Его потрясли печаль и радость, которые читались в душе Финвэ. Вопросы и ошеломление теснились один за другим.

Разве это не было жестоко? Разве это – не кара? Разве…

– Это было правильно. И не страшись. Ценою вечного пребывания здесь я позволил Мириэль вернуться к делу ее рук. Она прядет в доме Вайрэ, вновь живая, пусть я изредка вижу лишь ее полотна. Она не останется среди бестелесных душ, – голос Финвэ лился мягким журчащим потоком, и казалось кощунством прерывать его даже возгласом. – И в этом для меня есть надежда. Нет тех мужчин, что возвращаются к жизни при двух живых женах – но я думаю, что здесь есть тот, кто больше всех нуждается в любви.

Еще одна жестокость, которой сопротивлялось все существо.

Но разве могло быть иначе?

Где-то внутри него, словно росток сквозь землю, упрямо пробивалась нечеткая мысль, призрак решения, которое Айканаро никак не мог поймать.

– Что же мне тогда делать?

Финвэ покачал головой.

– Я не вправе давать тебе совет, Айканаро. И ты не вправе слушать меня, полагаясь на то, будто я знаю все ответы, скрытые в твоей жизни. Я всего лишь твой предок, и не мне тягаться с неумолимым Намо Мандосом. Одна твоя душа знает, как правильно поступить, Айканаро, и если она указывает тебе путь – прислушайся к ней.

Он бы сказал – у него стало горько во рту от этой правды, но у мертвых нет рта и нет горечи на языке от неотвратимости выбора.

Может, глубоко внутри он уже давно знал, как следовало поступить. И может быть, слова праотца лишь подкрепили жуткую мысль.

«Неужели можно просто не возвращаться?»

Но сколько в нем было безнадежного ужаса перед пропастью вечности, которая ждала впереди!

Он не чувствовал себя вправе обременять Финвэ размышлениями еще сильнее, пусть у них в запасе была целая вечность. Дальнейшее выпытывание ответов уже напоминало самому Айканаро назойливое нытье ребенка, который непременно желал получить ответы на слишком сложные вопросы. Готовое решение, которое примет за тебя другой, но не ты сам.

Дальше, за пологом того молчания, которое ожидало его, начинался другой путь, которым идет любое сердце в жизни и посмертии.

– Спасибо, ностар, – будь у него живой голос, он прозвучал бы тихо. Но здесь его душу озарило, будто последним лучом закатного солнца, теплым просверком благодарности – такой же тихой и глубокой, как проникающий в вечернее озеро светлый луч.

– Это всего лишь размышления, Айканаро. И те мгновения, что я встретил тебя, были радостью. Я не жалею ни о ком из вас.

Он почувствовал, как это тепло, что его коснулось, смыло застарелую детскую ревность, как морская волна смывает прилипший к ногам песок.

И почему-то хотелось плакать от облегчения.

Он покинул Финвэ, влекомый странной болезненной легкостью – будто бы кто-то очистил давно воспалившийся нарыв, и теперь душа одновременно опустела и привыкала к своему новому состоянию, успокоенная и одновременно терзаемая предчувствием нового пути.

Айканаро не помнил, надолго ли замер, окутанный этим чувством, когда его обволокло потоком теплого света, просочившегося не то из трещин времени, не то из более глубокого и искреннего осознания, которое носит каждый в сердце лабиринта собственной души.

Истинное – и святое сокровище.

Его фэа набирала яркий медовый свет.

Он видел иной мир – налитый, как спелая ягода, пульсацией силы, которая делала полным жизни и захватывающим даже плетение тени от сосновых ветвей на земле. В нем не было той сияющей гармонии, которую он знал по Аману – но в нем была жизнь, будто мир отяжелел, схваченный материей, стал теплым и восхитительно шершавым, как теплый камень, согретый солнцем – или липкая от смолы еловая кора.