Ангарато. Финдарато. Праотец Финвэ.
Все мертвы. Только нет ужасной боли, которую чувствуешь, когда между тобой и теми, кто дорог, ложится непреодолимая граница смерти. Вместо потери окутывает ошеломленная тишина, потому что любая боль разбивается о нежданную встречу и смерть теряет власть мучительного ужаса, которая довлела над ними в землях, где распространялась власть Моринготто.
Ангарато первым издал подобие радостного возгласа, такого чуждого здешним залам, и Айканаро попал в объятия обжигающего тепла чужой души.
В жизни брат обнял бы его так, что хрустнули бы ребра. Только что от земли бы не оторвал.
– Ты слышишь нас? – от ярко сияющей души Финдарато исходили волны тревоги, и даже на призрачном лице, в дымке фэа с очертаниями его фигуры, угадывалось беспокойство. – Ты здесь?
– Я… – Айканаро запнулся на мгновение, не зная, какими словами назвать те расплывчатые чувства, которые казались лишь воспоминанием о слухе и зрении, и осязании, но не их настоящей сутью, связанной с живым телом. – Я слышу.
– Я думаю, ты понял, что даже владыка Намо не так жесток, как многие привыкли думать, – голос государя Финвэ лился тихо и мягко, напоминая ему спокойно влекущую воды летнюю реку.
Бесконечные колонны Мандоса казались удивительно незыблемыми, но вместе с тем напоминали Айканаро водоросли в прозрачной морской лагуне.
– Не стыдись, – дух Ангарато, утративший первую радость встречи, показался ему израненным – Айканаро видел темные шрамы цвета металла, остывающего после плавки, обвивающие фэа его брата. – Умирать больно всем нам.
Он почувствовал себя опустошенным – слишком великим казалось потрясение после трудной дороги, что несла его от захлестывающих волн кошмаров к видениям любви и тоски, от памяти о собственных проступках – к незыблемости и красоте.
Он очень устал.
Что теперь он мог сказать им? Попросить о помощи? Но какого совета просить, если и сам не знаешь, что нужно?
– Простите меня, – Айканаро не мог опустить взгляд, как сделал бы это при жизни, но знал, что они не смогут не заметить обуревающий его стыд. За слабость и невозможность пройти самому ту дорогу, что другие преодолели без помощи.
Здесь спрятать чувства не мог никто, и они вставали перед родными душами во всей обнаженной правде, беззащитные и истинные.
Финдарато показался ему печальным и хрупко-нерушимым, как истончившийся лед или выточенный до тонкости пергамента алмаз, но в прикосновении его духа не было осуждения.
– Не кляни себя, Айканаро. Мы видели, как рыдала твоя душа, и ясность твоего разума – это все, о чем мы могли просить.
Вслед за прикосновением облегчения воспоминания вновь начали занимать свои места. И разговор с двумя из Аратар, и хаос кошмаров, похожих сейчас на историю, рассказанную кем-то другим.
Он чувствовал себя обессилевшим и молчаливым, словно тонущий, едва спасенный из воды: точно так же, дрожа и чуть дыша, лежали и пытались прийти в себя на берегу те, кто уже был готов смириться с гибелью в полынье.
Такой же измученной – и спасенной – была сейчас душа Айканаро.
– Дайте ему время, – дух Финвэ озарил свет теплой улыбки. – Не бойся течения времени, Айканаро. Тебе некуда его торопить. Ты всегда найдешь меня, если тебе потребуется поговорить.
– А я остаюсь с тобой, – Ангарато коснулся его души – все равно что крепко, по-братски, сжал руку. – Мы больше не позволим тебе потеряться.
Они вдвоем побывали в том ужасном горящем лесу, и лишь после освобождения от кошмаров Айканаро узнал, что он стал общей темницей: для него и для брата. Ангарато оставался рядом с ним, но истерзанная ужасами душа не могла принять на себя еще одну вину, и Айканаро радовался брату, насколько это позволяла смерть. Связанные, будто близнецы, они не чувствовали себя противоестественно, когда блуждали по залам, больше похожие на одну душу, чем на две.
Он узнал от Ангарато о переменчивом ходе времени в Чертогах, будто бы разобранном на тонкие нити и пылинки. Время стало здесь похожим на полет во сне, когда можно оттолкнуться от пола и взлететь выше небес – или напротив, перевернуться через голову и вновь оказаться на земле.
Здесь все и всегда казалось настоящим, без прошлого или будущего.
Он узнал, что тюрьмы создавали себе сами фэа, и все, что были изломаны или ранены, не могли ни видеть, ни чувствовать, как и он сам: лишь болеть и гневаться – и каждый потерянный блуждал среди своего ярого пламени и черного тумана.
Теперь тьма отступила. Не осталось лесных пожаров и кошмара, лишь печально капающие хрустальные слезы с бездонных стрельчатых потолков. Не ранила даже ясная горечь осознания смерти, потому что здесь, за гранью живого мира, где было продолжение – она стала… обыденна.
Их общую последнюю нить уже вплели в гобелен. И его, и Ангарато, и Инголдо.
Он рассказывал брату то, что видел. Какими путями шли его ужасы, и его слушали.
Порой они вместе блуждали по многоколонным залам, порой разделялись по необходимости, связанные золотой нитью кровных уз, забываясь в тишине, порою видели другие души, порою взывали к старым светлым воспоминаниям – сокровищам памяти.
Тишина этого уединения окутала их безвременьем, когда не осталось возможности винить себя и других, и целью пребывало только исцеление души. Поиск того, что надорвали и сломили, сращивание всего, что нуждалось в медленном восстановлении. Размышляли, пытались нащупать, чему требуется исцеление и покой – чтобы не ушло, но утихло, будто кто-то поцеловал твой застарелый гнев и глухую тоску – и затянулась рана. Они сравнивали свои шрамы и надломы, отталкивались от сложных умозаключений, направленных в глубину самих себя, и даже находили силы для смеха, что Чертоги из любой души сделают великого мудреца.
Многие из чужих душ можно разглядеть, если узнаешь собственную.
Он не винил себя за то, что брат оставался рядом. Ведь знал, что Ангарато уж точно сможет отыскать ответы – и выйдет, и вберет всей кожей солнечный жар, и улыбнется земле с ее синими реками и сладко пахнущими лесами, словно первый пробужденный на этом свете, и оставит его смертельный огонь.
Айканаро обрел странное примирение с мыслью, что его собственную рану – не исцелить, но довлеющее чувство совести превратилось из чудовищного палача в задачу, над которой он бился столько, что, как ему казалось, потратил столетия.
Как хотелось ему когда-то думать, будто все, что случилось с ним и Андрет – это лишь мимолетный сон, который обязательно забудется у юной девы-аданет. Что его любовь останется без ответа, что хотя бы один из них будет счастлив, и она изберет себе мужа, и забудется тот след, который оставила в них сама жизнь, не спросив дозволения, желают ли они встретиться на земле, или нет.
Но любовь – не трещина. От такого не исцелишься, не отмахнешься и не забудешь. Исцелить можно то, что нарушает целостность фэа. Перенести – потерю. Да только он не потерял и не ранил себя, и не знал, как можно примириться с виной и несовершенством целой жизни, не утратив себя.
Айканаро знал, что рано или поздно они с Ангарато найдут ответ на вопросы брата, который страшился оставлять его в посмертии и тяготился их разлукой, когда настанет момент возрождения, пусть в смерти никто не мог дать им даже подобия того, что дарует жизнь.
Но даже в безвременьи, даже в посмертии его ждала разлука с родными. И кто разрешит его вопросы, кроме него самого, Айканаро не знал.
– Государь Финвэ.
Он долго не решался обратиться за разговором.
Между ним, его братьями, его отцом и праотцом всегда незримо стояла душа Фэанаро – и Айканаро видел горькую иронию в том, что государь, избрав в жизни мать их отца, Индис, после Мириэль Сэриндэ, в посмертии посвятил себя тому, что считал искуплением. И тому, кто оставил на всей их родне незаживающую рану.
Айканаро не представлял, что должно произойти, чтобы душа Фэанаро почувствовала себя исцеленной, заключенной саму в себя, без удушающей ненависти и слепой ярости, которая душит горло и туманит чувства.
