Мелькор слушал его с непроницаемо сложным лицом: напряжение перетекало в удивление, удивление в задумчивость, задумчивость превращалась в растерянность, растерянность в решительность – и, наконец, решительность оборвалась коротким смешком.
Впервые за много лет он не смог даже близко представить мысли Мелькора, и в желудке раздула зоб уже позабытая липкая жаба волнения.
«Вот и конец золотому утру».
Наконец, Мелькор озадаченно взъерошил волосы и даже отложил гребень.
– Подожди! – айну взмахнул руками, будто дирижируя невидимым оркестром. – Я, конечно, видел, что ты то и дело таскаешь с собой всякое барахло, но я правильно понял, что ты грозишь шахтерам, строишь солдат, а у тебя в это время спрятаны в сумке запасные…
Мелькор не окончил фразу и глумливо прищурился.
«Что? Я тебе говорю о притворстве, а ты спрашиваешь меня про белье?! Какого хрена?!»
Майрон пожал плечами.
– Вроде того. И что…
Мелькор вместо ответа взорвался таким громким и заливистым гоготом, что он только и смог обескураженно заскрипеть, накрывая лицо ладонью.
Этот смех, неожиданно высокий и вибрирующий, наверное, даже в саду был слышен.
– Мелькор…
– Нет, я не могу! Ха!
«Ох, во имя него же».
Мелькор не дал ему ни шанса оправдаться или пояснить что-либо: сверкая подолом утренней золотистой накидки, словно большая диковинная птица, он упорхнул за дверь, которая вела к самым уединенным местам покоев: купальням, уборной и гардеробной.
А он остался в спальне, как дурак, и даже через три двери слышал, как Мелькор ржет!
«И что это было?!»
Он наконец-то выполз из постели и присел на корточки рядом с собственной сумкой, в которой большую часть времени носил тряпки для сабель, бумаги, чернила и прочие мелочи. К недавнему времени в мелочи стало входить сменное белье. Сумка валялась там, где они ее швырнули вечером: прямо посреди роскошного черно-золотого ковра.
Мягкая ткань приятно касалась ступней.
Натягивая белье, Майрон хмуро косился на лужу осколков и стекла, которая осталась от утреннего чая Мелькора. Бурое пятно расползлось по теплому мрамору пола. Остатки чайника печально торчали из свалки осколков, будто тундровый олифант, задравший хобот. Более уныло смотрелся только осиротевший букет утренних цветов в миниатюрной вазе: нечто нежно-фиолетовое, мелкое и воздушное.
«Зачем их только носят? Он же не любит такие цветы. Нашли бы что-нибудь…»
Он так и не успел обдумать эту мысль, но в фантазии мелькнуло нечто огромное, яркое и размером с целый поднос. Преимущественно такое, что могло бы откусить половину руки. Мелькор оборвал его раздумья и выплыл словно из ниоткуда: умытый и посвежевший.
– Лови, – айну без предисловий швырнул ему комок кремовой ткани, который Майрон едва успел поймать.
– Чт… ты серьезно?
«Что происходит?!»
Комок ткани на поверку оказался нижней рубашкой: только эта оказалась тоньше, мягче и чуть уже в плечах. Майрон так и держал ее, ошарашенно растянув перед собой.
От ткани едва ощутимо пахло растертым корнем ириса.
Мелькор коротко пожал плечами вместо ответа и вернулся к зеркалу и гребням, будто ничего не произошло – неприлично свежий и умиротворенный, как весенняя роса.
– Можешь не возвращать, она мне не нравится. И ради меня, уберись с глаз моих и вымойся. Вторая зубная щетка в ящике у фонтана.
Он решил не задавать вопросов и даже утратил способность язвить.
И говорить, судя по всему, тоже.
«Откуда у тебя вторая зубная щетка, которой ты не пользуешься?!»
Ронтавэн не помнила, когда последний раз чувствовала себя настолько же погано.
Никакой страх не шел в сравнение с тем, как теперь ее трясло, и какой жалкой она себя чувствовала! Мокрое лицо горело, глаза щипало от слез, а нос не дышал от соплей, которые еще и приходилось глотать!
Поднос дребезжал, когда она пыталась его поставить – так сильно дрожали руки. Ронтавэн спрятала их подмышками и прижалась спиной к гладкой стене, чувствуя затылком ее прохладу: хоть какая-то опора!
Она в жизни не думала, что будет хрюкать, как свинья, если придется плакать!
«И что теперь будет? Меня убьют? Повесят?»
Косорукая, тупая, бесполезная дура! Хотела остаться не в шахтерской помойке: как же! Можно подумать, кому-то интересно, что ее толкнули!
Лангон стоял прямо перед ней, сцепив руки за спиной, и от унизительности ситуации она даже не могла перестать реветь! Каждый раз, когда ей казалось, что дыхание становится ровнее, она видела безразлично-брезгливое лицо Лангона, вспоминала взбешенное лицо Его Могущества, и сопли забивали нос сами собой, а слезы катились только сильнее!
Она никогда не была настолько бесполезной, но разве это докажешь теперь?!
«Вон отсюда оба!»
Она вспомнила взбешенные глаза Его Могущества, этот его крик, и пришлось подавить горький позыв к тошноте в желудке.
Лангон смотрел на ее агонию, словно на дохлого таракана.
– Итак, Ронтавэн, – медленно процедил домоправитель королевских покоев. – За первый час службы ты уничтожила королевский сервиз, свою репутацию, и, вероятно, собственную жизнь. Я приказывал тебе стучаться, но ты вломилась без предупреждения, и твои неуклюжие руки не смогли даже удержать поднос.
«Нет уж! Нет, говнюк!»
И куда ей теперь? Снова ползать в узких шахтовых норах, раздавать еду и заниматься непонятно чем, когда этот придурок даже не предупредил ее, что Его Могущество не один?!
Она шумно шмыгнула носом и выпалила, словно во сне:
– Это ты меня толкнул! Если бы не ты, я бы просто вышла! И ничего не разбила бы!
Лангон и бровью не повел.
– Ты хамишь мне, девочка, – сказал он, сухо констатируя факт. – Твоя служба закончена. Я надеюсь, тебе хватит благоразумия не пытаться сбежать от стражи. Мы найдем тебя, а пока – стой здесь и жди. Если прикоснешься к чему-нибудь – я убью тебя сам. Дальше твою участь решит Machanaz. Ты поняла меня?
«Убьет?! За чайник?!»
Она стояла перед ним, ошарашенная, зареванная и злая, не веря в глупость происходящего. Даже слезы высохли, а страх испарился, выдавленный непониманием и неверием.
– Я поняла, – заставила она себя произнести, вытирая мокрые щеки. – Я поняла.
«Нет уж. Меня никто не накажет за гребаный чайник! И вообще, может, его еще Нузма починит!»
Лангон снисходительно усмехнулся, почти не меняя выражения лица.
– Что ты поняла?
Он мог и не называть ее дурой, потому что это читалось в голосе.
Как же Ронтавэн теперь злилась на него! Только это и заставило ее выпрямиться, нахально расправив плечи, и говорить громко и резко:
– Что я должна стоять здесь и ждать стражу. Не двигаться и никуда не лезть.
Лангон фыркнул и оставил на ней, сопливой и взбешенной, последний пренебрежительный взгляд, оглядев с ног до головы, словно мешок паршивого зерна или дерьмовую скульптурку!
«Сука!»
Когда Лангон ушел, она постояла какое-то время, глядя себе под ноги, и вздрогнула, когда из-за двери раздался чудовищно громкий хохот.
«Что?»
Она понятия не имела, что делать, зато знала одно – назад в шахты она не хочет. Никогда. Ни за что. Больше никаких грязных и сбитых от работы рук и ног, никаких котлов с похлебкой, никаких сломанных костей шахтеров и задиристых орочьих детей!
«Он же меня подставил! Даже не знал, что там будет Майрон! И ничего не сказал!»
Ронтавэн сжала кулаки и часто задышала, зло глядя на змеиные двери перед собой.
«Если тут кто-то и решает больше Лангона, это Machanaz».
Она снова прикусила губу до боли и быстро отерла набежавшие слезы. Голова казалась пустой и легкой, решительность колотилась внутри, словно перезвон колоколов, который заставляет вибрировать каждую кость и мышцу.
Можно подумать, ее жизнь могла стать еще бесполезнее и отвратительнее, чем была или есть сейчас.
«Только бы он не вернулся!»
Ронтавэн глубоко вдохнула несколько раз и взяла из потайного шкафчика несколько тряпок, два ведра и налила воды из кувшина. Постучала в двери спальни, когда услышала, что смех наконец-то стих.
