— Рассала, ты когда-нибудь скучал по той жизни? Там на разбойных кораблях? Хотя, наверняка она спокойнее не была.

— Спокойнее? Нет, что ты, то лихая жизнь, уж поверь. Но она легче. Тогда мне было плевать, умру я завтра или, прямо после чарки вина. Теперь плошать нельзя. Теперь все стало важным.

— Но таким сложным. Хотя, что я жалуюсь, ты говорил, что все они звери, твои лиманы?

— Я говорил в общем, свысока, но сам-то я смотрел вблизи. А вблизи видишь людей. И знаешь, привязываешься. Это для чужих они звери, для своих они братья. И когда я окончательно убедил себя, что я один из лиманов, то полюбил их. Не знаю, поймешь ли ты, как можно ненавидеть то, что делает вся стая, но при этом любить каждое ее лицо. Я и сам не знаю, как это у меня получается. Часто их вспоминаю, и рад, что у них все хорошо.

Рассала засучил рукав и показал на темно синий шрам. Писарь коснулся сухой, каменной кожи вокруг.

— Это же…

— Многие моряки верят, что если убьешь лимана, в море лучше не выходить. За него отомстят.

— Как у семьи Виндикта, знак кровной мести. Только он должен быть красным.

— О роде Виндикта я знаю только, что они растят восхитительный табак. Но думаю все потому, что у них ритуал завязан на родственной крови. У нас кинжал опускают в морскую воду, и сам Агреб скрепляет узы. Такой шрам частенько покалывает, иногда ведь лиманов убивают. Но когда убивают того из нас, кто тебе по настоящему дорог, тогда шрам горит, ведет тебя к убийце. И он не горел уже много лет. Может моя команда и считает меня предателем, но я их до сих пор люблю и немного скучаю.

Рассала вытряхнул свою трубку, черного дерева, с белыми вставками из жемчуга по кайме. Снова забил пахучий табак.

— Держи, сынок, это подарок, может, вспомнишь старика, когда разойдемся.

— Но это ведь твоя трубка? — растерялся Писарь. — Твоя любовь, как ты говоришь.

— Любовь можно только дарить.

Рассала громко расхохотался, видя смущение Писаря, и всунул ему драгоценную трубку. Писарь с благодарностью выдул густой дым в потолок. С потолка своими глазами-завитками смотрел символ Агреба. Писарь показал пальцем вверх.

— Смотри.

— Такой же символ, — сказал Рассала, — быстрее, рассвет уже прошел.

В честь открытия он глотнул вина из чаши на столе, но тут же сплюнул.

— Это даже я пить не смогу. Жжется то как! Аден точно помешался со своими ритуалами.

Писарь приподнялся и начал читать надпись вокруг.

— Тут сказано, после рассвета испить и произнести слова над чашей

Рассала виновато подвинул ее к Писарю. Серебряная чаша холодила руку, Писарь смотрел вверх и читал символы, написанные на родном языке. Они передавали слова и звуки другого, древнего наречья. Писарь его немного знал, каменные глифы с северных островов писали на том же языке. Спотыкаясь, он произнес последнюю фразу, наверно она значила: «услышат лишь ложь из уст моих». Но никто до сих пор так и не разгадал древнее наречье полностью, потому Писарь сомневался. Над чашей показался красный дымок, влетел Писарю в ноздри и остался жгучим слоем на языке. Писарь принялся пить. Каждый глоток стеклянной крошкой резал горло, слезы потекли, но он все пил, пока чаша не опустела. Выдохнул. Изо рта выпорхнул красный дым вместо воздуха. Писарь испугался, отпрянул назад, боясь снова увидеть Агреба, но дым растаял. Писарь повернулся к моряку.

— Рассала?

Писаря испугал собственный голос. Он звучал как море, что приказывает детям волнам уснуть, как буря трещащая молниями, как Мать, мягко, но громко, властно и нежно.

Рассала закрыл уши, оскалился и шикнул, призывая к молчанию.

— Тише, я слышу твои слова внутри. Теперь я понял, весь город услышит, когда напьется воды. Там написана речь или вроде того? — Рассала ткнул в ровные надписи на потолке. — За водой ходят рано, иначе ничего не останется. Читай, Писарь, пора.

Писарь начал читать. Вся речь была написана простыми детскими стишками. Писарь делал паузы там, где казалось нужным.

— Дитя мое милое, слышишь меня? От правды отрекся король. Корону его не приму я. На брата пойдет он твоею рукой. И пламя вас ждет. И смерть прежде срока. За вашими спинами прячется лжец. Убейте его, и ждите пророка. Огнем я скрою ему жаркий венец. Дитя мое милое, слышишь меня? Подними глаза на брата. Кивните друг другу. Идите спокойно. Пред всеми не будет преграды. Не будет вам власти, кроме себя. Дитя мое милое, слышишь меня? Иди и убей короля. Иди и убей короля. Иди и убей короля.

Когда Писарь произнес последнее слово, жаркая пелена сошла с языка. Они вышли из кабинета Адена к полусонным бойцам. Рассала воинственно заорал, как голосят в пустом море. Все поднялись и уставились на моряка. Из всего дома собирались мятежники. Пьяное уныние слетало с лиц, когда они видели Рассалу. Рассала поднял широкую саблю и заговорил:

— Ветер наш, друзья, он дует нам в спины и щурит врагов. Он сделает их глаза такими узкими, что они увидят только щель, в которую от страха забьются! Кто должен говорить, выходите на улицы, проповедуйте, направляйте толпы к воротам, кто пойдет с нами на штурм, точите мечи, если вчера как понурые свиньи пили и не верили в Адена! Сегодня его дело свершится!

К толпе присоединился Фатэль. Он громче всех поддерживал Рассалу, а потом и сам вышел к нему.

— Сегодня мы захватим власть. Ради Адена и ради мира. Я целую ночь просидел на Агребовой башне и знаете, что я слышал? Я слышал, как их латы стучат от дрожи. С нами вся Гаана, с ними жалких король, охочий до чужих побрякушек. Все кто штурмует ворота, за мной. Рассала, дожидайтесь моего сигнала и лезьте на стены. Выпейте за нас и Адена!

Фатэль хвостом за собой собрал бунтарскую рать. Все вытекли за ним в маленький люк.

Кертис выбил незапертые двери.

— Господин, город, город ожил, люди взбесились! Стража удерживает центральные районы, но в бедняцких кварталах дебош и пожары.

— Кертис, я хотел проснуться на следующий день, а не жить этот заново, — сполз с кровати Беладор.

— Господин, то были только кузнецы, а теперь… Господин, разрешите снять знамя, люди решили, что Йордан отдал корону небу. Они думают война у порога.

— Мой Король никогда бы так не сделал, вели успокоить жителей, война далеко. И Гебы ради, Кертис, неси мне холодной воды, а не проблемы.

— Господин, прошу, пойдемте со мной, я покажу.

Вскоре Беладор стоял наверху серой башни, закинув голову.

— Вчера прошли две казни, третьим будет тот, кто это сюда повесил.

— Господин, все думали, вы отдали приказ, но кого ни спроси, никто ничего не знает.

— Потому что приказа не было!

Беладор оглядел Гаану. На утреннем небе тонкие дымные вихри отмечали места поджогов.

— Снимайте эту тряпку! Живо! Нам не хватит людей утихомирить весь город, порт наш?

— Да, господин. Но некоторые стражи взбунтовались, пришли донесения, как двое наших пытались убить короля.

— Не верю, это не мои люди. Нужно дожидаться кораблей с подмогой, а пока удвоить оцепление у замка, закрыть все ворота. Кертис со мной, и возьми кусок тряпки. Так ткать может не каждый.

Стража стояла крепкими группами на главных дорогах, только по ним взбесившиеся люди из бедных областей могли попасть на приличные улицы. Оцепление выпустило Беладора, и его слугу. Они переоделись для этих мест в простые рубахи да штаны перевязанные шнурком. На улицах погром, люди бегают в грязи вперемешку со свиньями, куриные перья в воздухе, шум и крики. На помостах стояли глашатаи и подначивали толпу. Они служили путевым указателями обезумевшим горожанам.

— Эта война заберет всех, заберет ваших детей, ваш дом, вы умрете, сражаясь за тех, кто сидит в замке! Они откупились от нас обещаниями мирной столицы, а теперь трусливо отрекаются от слова, так заставим их силой прекратить эту войну, их войска далеко, а замок рядом, возьмите сами свою свободу. Мы Ее дети, Она с нами! Иди и убей короля!