Воспоминания В. Колонтаевой: «Когда пожар был уже совсем потушен, начали кое-как приготовлять помещение для Варвары Петровны, потому что, несмотря на советы и просьбы сыновей и всех ее окружающих переехать на время в какую-нибудь другую деревню или, наконец, в Москву, она и слышать не хотела. Не более как через неделю, когда помещение для нее было приготовлено, ее перевезли в неузнаваемое Спасское, где, впрочем, с поспешностью начали переделывать флигеля и приводить все в порядок…»
Дом Варвара Петровна решила не восстанавливать, а переселилась со всеми чадами и домочадцами в уцелевший от пожара флигель. Здесь были сделаны необходимые пристройки и помещение получилось достаточно просторным: 13 комнат внизу и 2 на антресолях, балкон наверху и 2 крытые террасы внизу, ступеньками в сад на юго-восток и юго-запад. Когда-то флигель этот составлял как бы крыло старого господского, тоже деревянного дома и соединен был с ним каменной и доныне уцелевшей полукруглой галереей; другой такой же флигель, где, по преданию, жили крепостные музыканты, сгорел вместе с домом.
Здесь нелишне описать то помещение, которое занимала Варвара Петровна после пожара в обширном барском доме. Теперь помещение стало значительно меньше, но оно оставалось по своей обстановке в своем роде оригинально и замечательно. Интересным является его описание, так как многие годы Иван Сергеевич жил сам и принимал своих друзей именно в этом перестроенном флигеле.
Внутреннее его расположение было следующее: передняя, зал, потом кабинет Варвары Петровны и вместе приемная и рядом с ним рабочий кабинет, где на покрытых зеленым сукном подмостках стоял стол с письменными принадлежностями, в строгом симметрическом порядке расположенными. Все, что находилось в этой комнате, было весьма красиво и богато, даже хлыстик, который лежал у подножия вазы с цветами, и тот был с яшмовой рукояткой. Прекрасные портьеры из тяжелой шелковой материи скрывали вход в комнату, походившую скорее на теплицу или оранжерею, вследствие множества дорогих растений, которыми она была убрана. Пол в ней был кирпичный, усыпанный песком, а стена на солнечной стороне сверху донизу стеклянная; к ней был приделан стеклянный улей, покрытый занавеской из зеленой тафты. Одно время Варвара Петровна, сидя перед ним с лорнеткой в руке, следила за работой пчел. На противоположной стороне комнаты стоял диван, обшитый шелковой материей в турецком вкусе, по одну сторону которого находился аквариум, а по другую – белая мраморная тумба с портретом ее мужа. На нем он был изображен в гусарском мундире, красивым молодым человеком, с лицом, цветущим молодостью и здоровьем. Над диваном висел другой его портрет большего размера, снятый во время болезни Сергея Николаевича, уже незадолго перед его кончиной. Здесь он был изображен с исхудалым, страдальческим лицом, со впалыми глазами и длинной бородой. Портрет этот всегда был завешан черной тафтой. Его окружала какая-то таинственность… Над входом в эту с оригинальной обстановкой комнату была прибита черная дощечка с надписью золотыми буквами «Казино». Это название дано в память путешествия Варвары Петровны по Италии. Такие дощечки были, впрочем, прибиты всюду, где только представлялась возможность. По усадьбе они беспрестанно попадались на глаза с разными надписями: «Контора села Спасского», «Полиция села Спасского», «Людская», «Столярная» и пр.»
Тургенев вынужден был спешно выехать в Россию, в Спасское, и прожил здесь с матерью почти целый год, ведь Варвара Петровна нуждалась в поддержке и утешении. В Спасском застал Иван Сергеевич все то же: все дрожали перед его матерью – и многочисленная прислуга и приживалки. Все панически ее боялись, и из страха повиновались. Случилось, что как-то шла Варвара Петровна по саду и двое парней, работая в саду, вероятно по рассеянности, не поклонились ей. Расплата последовала немедленно. «Вот у этого окна, – вспоминал позднее Иван Сергеевич, – сидела моя мать; было лето и окно было отворено, и я был свидетелем, как эти ссылаемые в Сибирь накануне ссылки подходили к окну с обнаженными, понурыми головами, для того, чтобы ей откланяться и проститься с ней. Это было уже после того, как сгорел наш большой дом».
Жить с матерью было тяжело, она контролировала каждый шаг, по малейшему поводу и без оного закатывала истерики. Даже брат Николай удивлялся долготерпению Ивана и писал ему из Петербурга: «Если бы я был на твоем месте, я бы не поехал, чтобы вновь переносить эти муки, эти крики и скуку, я бы ежедневно благодарил бога за возможность жить на свободе».
* * *
В январе 1840 года Тургеневу удалось вырваться, и, с позволения маменьки, он снова уехал за границу, на этот раз в Италию. Здесь он встретился с другом Станкевичем и еще ближе с ним сошелся. И они жили светлой, разнообразной жизнью итальянских паломников. Главная прелесть жизни римской была, конечно, вне дома, в их совместных блужданиях и экскурсиях по вечному городу. Тургенев со Станкевичем много интересного высмотрели, посещали Колизей, Ватикан, катакомбы. Тургенев был очарован восхитительными панорамами, но еще больше своим другом. Вдохновленный красотой итальянских пейзажей, Тургенев стал брать уроки живописи. Сильно огорчало лишь то, что Станкевич был тяжело болен, страдал тяжелой и «модной» в то время болезнью – чахоткой.
Расстались они поздней весной. Тургенев направился дальше – в Неаполь, Помпей, Геную, а затем с небольшими остановками через озеро Лэго-Маджори, перевал Сен-Готард, Люцерн, Баль, Мангейм, Мэйнц, Лейпциг и, в конце концов снова оказался в Берлине. И во все время странствий и путешествий не покидают Тургенева мечты о большой любви, чудится ему, что витает она в воздухе и он нетерпеливо ждет с ней встречи. Он пишет Т. Н. Грановскому 16 декабря 1839 года: «И всё не перестаю читать Гете… Эти элегии огнем пролились в мою кровь – как я жажду любви! Но это томленье бесплодно: если небо не сжалится надо мной и не пошлет мне эту благодать. А – мне кажется – как я был бы добр, и чист, и откровенен, и богат, полюбив! С какой радостью стал бы я жить и с ней. Грановский, Вы это понимаете – Вы нe станете надо мной смеяться, нe правда ли?»
Вернувшись в Берлин, Тургенев получил печальное известие: на севере Италии, в городе Нови, по пути к озеру Комо, в ночь на 25 июня 1840 года от чахотки скончался Николай Владимирович Станкевич… Потрясенный этим известием Тургенев писал другу Грановскому 4 июля 1840 года: «Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой… Отчего не умереть другому, тысяче других, мне, например? Когда же придет то время, что более развитый дух будет непременным условием высшего развития тела… зачем на земле может гибнуть и страдать прекрасное? …Или возмущается зависть бога, как прежде зависть греческих богов? Или нам верить, что все прекрасное, святое, любовь и мысль – холодная ирония Иеговы? Что же тогда наша жизнь? Но нет – мы не должны унывать и преклоняться. Сойдемтесь – дадим друг другу руки, станем теснее: один из наших упал – быть может – лучший. Но возникают, возникают другие… и, рано ли, поздно – свет победит тьму».
Через месяц после смерти Станкевича Тургенев сблизился с Михаилом Бакуниным. Даже поселились они вместе и целый год прожили душа в душу. Новый друг только то имел общее с прежним, что был гегельянцем. Во многом был он полной противоположностью Станкевичу – здоровенный, с румянцем во всю щеку, темной шевелюрой и огненным взглядом. Был он не только красив, но необыкновенно речист, сплошной натиск и командирский тон. Вместе они сидели на лекциях, привлекая общее внимание, оба видные, безупречно одетые, вместе кутили в кафе.
Анненков, приехавший в Берлин в 1840 году, вспоминал, что в первые же дни по приезде он встретил однажды вечером в одном из берлинских кафе на Унтерденлинден «двух русских высокого роста, с замечательно красивыми и выразительными физиономиями, Тургенева и Бакунина, бывших тогда неразлучными». Главным в этом союзе был Бакунин, Тургенев следовал за ним и держался несколько в тени, он никогда к крайностям пристрастия не питал. Однако при всем своем шуме и грохоте Бакунин в то время вовсе не «разрушал основ» – напротив, с русскою яростностью защищал и оправдывал все существующее, как разумное, доводил Гегеля до последнего предела. Именно Бакунина, Тургенев позднее изобразит в романе Рудин. Его литературный герой, как и Бакунин, был блестящим, искрометным оратором, который умел потрясти собеседника, сдвинуть его с места, перевернуть до основания и зажечь силой своего убеждения.
