Арест продолжался недолго, впрочем. На другой же день он мог по-прежнему свободно выходить. Четвертый день был еще ужаснее первых, пальба, особенно пушечная, была мучительна. Наконец, по улице проскакал усатый oрдинарец, крича направо и налево: «Предместья наши!». Что увеличивало ужас этого дня – это следующие друг после друга известия о смерти генерала Бреа, Negr; es архиепископа и, кроме этого, множество нелепых слухов, которые распространялись со всех сторон. Только на пятый или скорее на шестой день можно было снова ходить по улицам, и зрелище, особенно в faubourge St. Antoine было ужасное: улицы, разрытые и облитые кровью, дома разрушенные, некоторые… пробитые насквозь, как кружево. Повсюду трофеи из блуз, фуражек, киверов, облитых кровью. Часть пленных инсургентов были посажены в погреб под Тюильри, там от ран, духоты, тесноты, сырости, недостатка пищи открылась между ними зараза. В страшных страданиях они проклинали и ругали своих победителей: их расстреляли всех через soupiraux» (отдушины, франц., П. Р.).

Вот как описывал Герцен опустевший Париж после июньских дней: «Если б вы видели, какой он стал грустный, печальный после июньских дней. По улицам ходить страшно; там, где кипела жизнь, где громкая «Марсельеза» раздавалась середи других песен с утра до ночи, там теперь тишина – разносчик газет не смеет кричать, бледный блузник сидит перед дверью пригорюнившись, женщина в слезах возле него, они разговаривают вполслуха, осматриваясь. К ночи все исчезает, улица пуста, и мрачный патруль подозрительно обходит свой квартал с заряженными ружьями; блуза почти исчезла на бульварах, Национальная гвардия пыталась ее не пускать в тюльерийский сад, так, как это было при Людовике-Филиппе. Народ терпит – он побежден и знает своего победителя; он знает, что мещанин ни перед чем не остановится, что казаки и кроаты в сравнении с буржуазией – агнцы кротости, когда она победоносна, когда она защищает права капитала, неприкосновенность собственности. Народ терпит, но в душе его собирается мрачная злоба, тоска; невыносимость положения до того велика, что толпы работников просятся в Алжир; а вы знаете, что нет народа, который бы имел больше нелюбви к переселению, как французы».

И через 2 месяца, 1 сентября 1848 года Герцен посылает следующее письмо из Парижа: «Больше двух месяцев прошло после моего последнего письма. Трудно продолжать начатое, реки крови протекли между тем письмом и этим. Вещи, которые я никогда не считал возможными в Европе, даже в минуты ожесточенной досады и самого черного пессимизма, – сделались обыкновенны, ежедневны, неудивительны. Глубоко огорченный, я остался досматривать преступление осадного положения, ссылок без суда, тюремных заключений вне всяких прав, военносудных комиссий. Вероятно, чем-нибудь да кончится это тяжелое состояние, кто-нибудь явится воспользоваться учрежденным порядком – Генрих V, Людовик-Наполеон или этот несчастный солдат, который добродушно пошел из воинов в палачи и добросовестно казнит улицы, жителей, мысли, слова».

Тургенев не разделял социалистических идеалов Герцена и восставших рабочих, ему казалось, что революционеры дрались за исполнение несбыточной, донкихотской мечты, да и без надежды на успех, а с намерением только умереть, так как им нечем было жить. Но в то же время ему было очень жаль восставших: «Они не были достойны такой жестокости: их били и резали и ссылали как разбойников, без суда, а между тем они занимали половину города и не разбили ни одного дома, они занимали Латинский квартал, в их руках были все колледжи, дети тех аристократов, которые с ними обошлись так жестоко, и они не только не тронули их, но даже окружили их охранною стражей».

Тургенев был свидетелем и последнего акта революционной драмы: избрания Луи Наполеона. Теперь разыгрывался предсказанный мсье Франсуа пошлый и дешевый фарс. Какой-то шарлатан бесплатно раздавал на улицах Парижа брошюрки о Луи Наполеоне: так новоявленный душитель свободы и республики еще в начале июньских дней «приобретал народность». Подкупленные им люди собирались у Вандомской колонны и громко толковали о гениальности Наполеона. Потом нанятые политиканом толпы бродили по парижским улицам и кричали: «Да здравствует Наполеон! Да здравствует император!» Весь этот спектакль разыгрывался на средства известного банкира Ахилла Фульда, который после избрания Луи Наполеона занял место министра финансов.

В то время когда эти кровавые события сотрясали парижан, мадам Виардо не позволяла себе волноваться и сохраняла спокойствие. «Декабрьское превращение» Луи Наполеона в Наполеона III, например, несказанно взволновало всех, кто был небезразличен к политической свободе Франции. Однако Полина Виардо берегла свое здоровье и покой: она даже приказала не принимать в своем доме мужчин, потому что они надоедали ей своими вопросами. «Это меня только даром утомляет и волнует», – объясняла она. Удивительная это была женщина – целеустремленная, разумная, практичная, холодная, расчетливая.

События 1848 года привели Тургенева к грустному итогу. Он убедился, что революцией управляла злая сила в лице богатых буржуа и финансистов, несчастный же народ служил игрушкой в политической борьбе. Возникли серьезные сомнения в том, что народ вообще является творцом истории. Казались вполне справедливыми суждения «человека в серых очках»: «Народ, – говорил он, – то же, что земля. Хочу, пашу ее… и она меня кормит; хочу, оставляю ее под паром. Она меня носит – а я ее попираю. Правда, иногда она вдруг возьмет да встряхнется, как мокрый пудель, и повалит все, что мы на ней настроили, – все наши карточные домики. Да ведь это, в сущности, редко случается – эти землетрясения-то».

Трагический опыт революции 1848 года все более склонял Тургенева к мысли, что творческой силой истории является интеллигенция, тот верхний слой общества, который создает науку и культуру, который является проводником цивилизации в народную среду. И только тот может надеяться на успех, кто не спеша, упорно и последовательно занят этой культурнической работой. Пережитое во Франции уводило Тургенева в сторону от того писательского пути, который был намечен им в «Записках охотника». Внимание его все более и более привлекала не душа крестьянина, а русская интеллигенция.

Куртавнель. Рисунок Полины Виардо

Сообщение о приглашении Полины Виардо в труппу парижской Оперы появилось в «Illustration» в конце 1847 года. Певица обстоятельно обдумала и обсудила все условия контракта, ведь она поспешных шагов никогда не делала. Она долго не могла сойтись с дирекцией Оперы относительно размера оплаты ее певческих услуг. В Париже даже распространились слухи, что с Виардо невозможно заключить контракт из-за ее непомерной жадности. В конце концов певица подписала краткосрочный ангажемент, в котором она даже пошла на некоторые финансовые уступки, чтобы прекратить эти неприятные слухи. Таким образом молва о скупости, присущей певице ходила за ней по пятам, об этом шептались в Петербурге, о том же сплетничали во французской столице.

В марте и апреле 1848 года певица находилась в Париже, как и Тургенев. Чтобы отметить провозглашение республики она сочинила гимн «Молодая республика» на слова П. Дюпонаи. Этот гимн был исполнен в начале апреля на организованном Жорж Санд «национальном представлении». Кантату исполняли девушки в белых платьях, солировал известный тенор И. Роже, однако успех гимна оказался посредственным. На том же представлении был исполнен Рашелью гимн Франции «Марсельеза», который стал любимой песней революционеров всего мира.

Во взаимоотношениях Тургенева с Виардо произошел явный перелом. По мнению биографов, Полина Виардо поддалась обаянию высокообразованного обольстительного красавца, к тому же знаменитого писателя, и в полной мере ответила на его чувства. И с 1848 года расцветает между ними любовная связь. О том, что происходит между певицей и писателем, мы можем судить лишь по сохранившимся письмам Тургенева. Известно, что какое-то время они даже обменивались письмами через мать Полины Виардо, очевидно, чтобы сохранить свою переписку в тайне от мужа.