* * * Докурю я последний чинарик и последнюю рюмку допью. И Венеру включу, как фонарик, осветившую жизнь не мою. Что ж, свети, – пусть не мне, но другому; и пускай навсегда молодой не тоскует по отчему дому под моей путеводной звездой. * * * Мера бывает разной, но чаще – крайней. Верил, но не боялся и не просил. И выпрямлялся согнутый рог бараний, но тем не менее тикал watch-упарсин. Правый пологий берег крутым сменялся, лесом непроходимым сменялся сквер, но не сдавался; и получалось масло, — символ возни мышиной и полумер. Как бы там ни было – с голоду ты не помер. Номер 16? Что ж и на том мерси! Слышишь, как надрывается колокол-зуммер? На небо глядя, молвишь: – Иже еси..? Не сомневайся – есть! Значит в полной мере всё, что тебе положено – не твоё. В речке купаясь или гуляя в сквере — пей, не спеша, из горлышка забытьё. Урок французского Будто дёснами хлебную корку жую, доживая свой век. Се ля ви, говоришь, говоришь, дежа вю тишиной из-под век. Что ж, финита? Адьё? Оливье. Винегрет. Незатейливый трюк! Столько зим говорю, говорю столько лет: табуретка и крюк. А ля гер, говоришь и камси, говоришь, тет-а-тет, о-ля-ля. Невесёлая старость, июньский Париж и чужая земля. Навсегда не лямур и пердю навсегда, никогда комильфо. И не Сена за окнами – Леты вода и вокруг – никого. Шаромыжником стал милый друг. Пуркуа? Почему бы и нет! И полночная вспять утекает река и луна, как омлет. * * * Грациозны, чисты, бесподобны, зигзагообразны, как две капли воды друг на друга похожи они. Эти белые цапли в тиши декабря не напрасны, а скорей распрекрасны, как предновогодние дни. Не белым, но бело! Значит набело жизнь перепишем, черновик уничтожим и не пожалеем о нём. И побудем на свете пречистом – не третьим и лишним, а потом на закате с тобой грациозно уснём. 1991 Мы чокнулись! И дальше – больше: Брест растворяется вдали и острые костёлы Польши плывут, как в море корабли. Нам дела нет до проводницы и строгих окриков её: пока благоволила литься, пока впадали в забытьё. И скатертью не самобранкой текла дорожка до небес. И подстаканники морзянкой отстукивали МПС. От пьяной песни, как от мата, мы не могли забыться сном, покуда дымная громада не появилась за окном: идём – куда, не зная сами, счастливые, не помня зла, — и очутились в кёльнской яме… А лошадь по небу плыла.
* * * Пламя розового масла и цветенья мандарин мы – за то, что не погасло — мысленно благодарим. Согревало больше меры, обжигало до кости, навсегда лишая веры в Бога, Господи, прости! Мы ни капли не в обиде, а совсем наоборот — радуемся, как при виде урожая недород. Обладатели ремёсел и таланты пустоты, — мы без цитрусовых масел жить не можем – я да ты. Так, давай подымем кружки, и не с горя – от любви, — две старинные подружки загуляем на свои. Потому что – Александр, потому что – навсегда, потому что светит рядом Царскосельская звезда. * * * Я не прощу эпохе, укравшей жизнь мою. И замолчу на вдохе и выдох утаю. Ни хорошо, ни плохо вернуться вдруг домой, где слушает эпоха прощальный выдох мой. * * * Мы не были детьми, – мы сразу состарились, бессмертье зля. И, как пломбир, лизали фазу и обходились без нуля. Мы были трепетнее лани с мотором пламенным в груди. Мы стали полными нулями бесполой жизни посреди. Когда мы жили понарошку, когда мы жили не всерьёз, мы время гладили, что кошку и доводили жизнь до слёз. Нам эти слёзы отольются и станут пулями они, когда мы будем пить из блюдца свои оставшиеся дни. * * * В Тель-Авиве, мой друг, в Нарьян-Маре составляем единый народ: утром запах Ивана-да-Марьи, ближе к полночи – наоборот. Мы едины, мой друг, мы едины, — хочешь ты или нет, и поэтому непобедимы, излучая невидимый свет. И пускай мы с тобой не знакомы, но зато мы с тобой не враги, не ослепшие от глаукомы, потерявшие зренье от зги. Темень-тьмущая – свет лучезарный двести лет, – даже больше уже: пионерлагеря и казармы породнили на вечной меже. И когда улетим восвояси от роскосмосов прочь и от nas — с мирозданьем налаживать связи будет некому после нас. Так, давай на дорожку присядем ароматные травы куря, не считая ранений и ссадин, вопреки, а не благодаря. |
