– Не скучай, Малик. На все воля Его.
– Да уж не соскучишься. Удачи тебе, Костя.
Во дворе он в последний раз обернулся, уставился в окно квартиры, где жил Константин Хан, художник, медик и непростой судьбы человек. Пнул камешек и зашагал по дворам.
– Бывают же такие истории, – пробормотал он себе под нос.
* * *
На тротуаре, завёрнутая в толстое потрёпанное пальто, сидела бабушка. Перед ней на газетках теснились несколько коробок с яблоками и грушами.
– Яблоки поштучно продаёте? – Бродяга указал пальцем на один из ящиков.
– Он тенге[13], – растопырила она пальцы.
Он поискал в карманах и нашёл двадцатку. Протянул её продавщице, взял с прилавка два блестящих красных яблока, показал ей.
– Рахмет, балам[14].
Он кивнул и пошёл к скамейке неподалеку, где с руками в карманах спортивки, с тростью на коленях сидел Андрэй.
– Привет, Рэй.
Он резко выгнулся, как пружина, повернул голову. Расслабился.
– Привет, Алан.
– Вытяни руку.
– А?
Бродяга вложил ему в ладонь яблоко, сам сел рядом и вгрызся в своё.
– Как прошло?
– Нормально, – Андрэй протирал фрукт рукавом. – Спина побаливает, да я привык.
– Нравится?
Рэй усмехнулся.
– Не то чтобы у меня был большой выбор… Но да, неплохо.
Бродяга кивнул. Жора порекомендовал Рэя знакомым художникам, и тот уже начинал свыкаться с профессией натурщика.
– Слушай, Алан, – тот посерьёзнел.
– А?
– Если бы не ты, я бы сейчас где-нибудь клянчил милостыню. Бродяга пожал плечами.
– Я рад, что смог помочь.
– Ага, – Андрэй с хрустом откусил кусок яблока, проглотил. – Чё там с Ханом?
Алан вздохнул.
– Он в монастырь ушёл.
– В монастырь? Ха, – он откинулся на спинку, задумчиво захрустел.
Они сидели молча, слушали шум города, наслаждались последним тёплым вечером.
* * *
Закипел чайник. Дарина вскочила было со стула, но Жора остановил её.
– Сиди! Я сам выключу.
– Я тебе что, стеклянная теперь? – беззлобно возмутилась она.
– Сиди!
Алан переводил взгляд с одной на другого. Догадавшись, чуть не выронил пиалку из рук.
– Дарина, ты что… беременна?
Они переглянулись. Захохотали.
– Понятно, – Алан откинулся на стуле, улыбнулся. – Поздравляю.
Жора налил кипятка в заварник, обнял жену, поцеловал в щёку. Та зарделась. Вот они, семья, и вот он, вечный свидетель чужого счастья и чужих трагедий. Он поставил недопитый чай на стол.
– Дарина, – тихо сказал он. – Я уезжаю.
– Уезжа-аешь? Снова?
– Да, – кивнул Бродяга. – Я тут уже все дела завершил.
Жарылкасын почесал затылок.
– Уже? Ну, удачи, Алан. Было здорово с тобой свидеться.
– Когда уезжаешь-то?
– На неделе соберусь, – Алан почесал нос.
– Куда поедешь? Когда вернёшься?
– Не знаю. Куда дорога заведёт.
Жора покачал головой.
– Интересный ты человек. Ну, скажешь, как соберёшься.
Бродяга кивнул.
– Скажу.
* * *
Некоторые вещи Бродяга доверял случайности. Рассудив, что на востоке делать ему нечего, он вытащил две монетки.
– Выпадет две решки – поеду на юг. Два орла – запад. Две разные – север.
Подбросил одну, другую, поймал. Убрал руку.
– Ясно.
А на следующий день выпал снег. На вокзале, перед старым вагоном, отстояв небольшую очередь, он попрощался с Дариной и Жарылкасыном, с Рэем, шагнул на поставленное вместо подножки ведро и вошёл в вагон.
Костя Хан прийти, к сожалению, не смог.
Он закинул наверх рюкзак, сам расположился на верхней полке, получил бельё, уставился в окно, за которым синело небо. Вытащил из кармана наушники.
Я сделан из такого вещества.
Из двух неразрешимых столкновений.
Из ярких красок, полных торжества,
И чёрных подозрительных сомнений…
За окном проплывали дома, машины, люди…
Я сделан из находок и потерь,
Из правильных идей и заблуждений.
Душа моя распахнута, как дверь,
И нет в ней ни преград, ни ограждений…
[15]От усталости он задремал задолго до того, как за окном исчез город и появилась бескрайняя, припорошенная снегом, искрящаяся звёздами туманная степь.
Я сделан из далёких городов,
В которых, может, никогда не буду.
Я эти города люблю за то,
Что люди в них живут и верят в чудо…
Александр Кабанов /Киев/
Кистепёрая птица судьбы
* * *
Когда я щелкнул пальцами своими,
имея к детским фокусам талант:
из воздуха, в дыму, вернее – в дыме,
как гиацинт – возник официант.
Я съел салат, теперь изволю мяса,
мне средняя прожарка нынче в масть,
чернее, чем футляр от контрабаса,
ночь разевает бархатную пасть.
Люблю мечтать, но дай мне только слово —
не говорить о боге за едой:
моя душа – священная корова,
официант, еще графин с водой.
Во внутрь обращенными глазами —
я вижу отчуждение и слизь:
зачем мы ощетинились пазами
и наши корни – не переплелись.
Мы связаны проклятьем поеданья —
во всех столовых снят переучёт,
ударишь в гонг – погибнет мирозданье
и книга никогда не расцветет.
Я приказал убить официанта —
невинное по сути существо,
не зря я был у алигьери данта
свиньей, и даже встретил рождество.
Для изгнанных всегда милей чужбина,
ну, не всегда, скорее – повезло,
и в ход идут баранина, конина,
бумага, камень, ножницы, стекло.
Мне говорил один непальский гуру:
вселенная – бордель, а не кабак,
тогда, я – член, заправленный в лауру,
и этот член не высунуть никак.ц
* * *
Оставляю вам запах – сирени аршин,
клей обойный, каминную копоть,
с отпечатками пальцев стеклянный кувшин,
и в углу – паутину по локоть.
Оставляю старинный ночной ноутбук,
неглубокую чашку для флешек,
тренажер для сплетения ног или рук,
что-то круглое… грецкий орешек!
Здесь невидимо видео-всяких кассет,
корм для кошек в хрустящих пакетах,
ящик винных бутылок – гарем, полусвет,
четверть слова о бывших поэтах.
Мне в славянской системе двойных полумер —
не видать адмиральского ранга,
милый друг, я тебе оставляю торшер,
а к нему – абажур из ротанга.
Погашённые марки, рекламный буклет,
две открытки с родосским колоссом,
человек – это просто нелепый ответ
на пространство с жилищным вопросом.
Водосток, отправляющий всех к праотцам,
как засохшие щучьи молоки,
в этом смысле еще повезло мертвецам —
больше их не убьют на востоке.
Для кого я оставил путевку на крит —
чье-то рабское имя невнятно
шепчет память моя, крематорий закрыт,
но в египет – пускают обратно.
