В конце октября командир корпуса получил второе письмо. Также как и первое, оно было анонимное, но писалось уже от имени писарей полка. Они прямо указывали на поручика Тимофеева, как на виновника похищения и продажи немцам документов. Категорически требуя немедленного его ареста, они угрожали в противном случае огласить дело в газетах и Государственной Думе.

На то, что автором обоих анонимных писем было одно и тоже лицо, указывало не только сходство стилей, но совершенно одинаковые орфографические ошибки. Передачу мне этого письма я умышленно скрыл и стал ожидать дальнейших с его стороны действий.

Расчет этот оказался правильным, и в ноябре Чекалин принес в канцелярию полка номер газеты «Новое Время», в котором сообщалось, что финляндцы с помощью офицера-предателя, выкрали планы наших мобилизаций, и отправив снятые с них копии в Берлин, вернули дела в полк. При этом отмечалось, что виновник этих возмутительных дел гуляет на свободе.

К сожалению, офицер, получавший из камеры багажа пакет, не отметил дня выдачи квитанции. Пришлось пересмотреть целые мешки со всеми квитанциями, выданными за май и июнь месяцы. Огромная работа эта, к счастью, увенчалась успехом, и день сдачи пакета был определен. Это было 27-го мая 1913-го года. В этот день из всех офицеров полка, находившегося в лагерях, в Гельсингфорсе был только Чекалин. При помощи фотографической экспертизы шрифта были найдены машины, на которых писались первое и второе анонимные письма. При этом оказалось, что машиной со шрифтом первого письма Чекалин пользовался за несколько дней до его сдачи на почту, а на второй он писал вечером накануне того дня, когда командир корпуса получил второе анонимное письмо. Каллиграфическая экспертиза цифр в похищенных документах признала полное сходство их с почерком Чекалина. Ко всему этому добавилось еще одно обстоятельство: ссылаясь на свои труды по проверке со мной мобилизационной части, Чекалин дважды просил командира полка назначить его заведующим ею.

Убеждение в виновности Чекалина слагалось определенное, но улики были косвенные. Необходимо было добыть конкретные данные. Поведение Чекалина давало все основания рассчитывать, что при некоторой моей выдержке они будут найдены. Между тем из Петербурга поступали одно за другим требования поспешить с заключением следствия, так как Государь уже два раза спрашивал военного министра о его результатах.

Специально командированный по распоряжению генерала Сухомлинова военный юрист, ознакомившись с делом, дружески советовал не вдаваться в поиски виновника, так как военный министр, во всяком случае, имеет в виду закончить дело в дисциплинарном порядке.

Скоро после отъезда ревизора я уже получил прямое приказание представить следствие в недельный срок.

Передо мной стояла таким образом альтернатива: либо отпустить Чекалина безнаказанным, либо добыть во чтобы-то ни стало необходимые улики. В те несколько дней, которые оставались в моем распоряжении, дать их мог только обыск квартиры Чекалина. Такое действие было, конечно, законным, но с точки зрения обычного права оно считалось в отношении офицера недопустимым, а потому при безрезультатности грозило большими неприятностями. Решиться на него меня склонила не только полная уверенность в виновности Чекалина, но и еще одно соображение. В числе похищенных и невозвращенных документов была, между прочим, сводка замечаний и наставлений специальной комиссии, ревизовавшей мобилизационные части в полках. Так как Чекалин стремился занять должность заведующего этой частью, то естественно, явилось предположение, что эту сводку, как совершенно ему необходимую, он не уничтожил. Ее-то я и рассчитывал найти в его квартире. Когда я сообщил ему о необходимости обыска, он так растерялся, что вышел на улицу без фуражки.

В одной из двух комнат его небольшой квартиры стоял книжный шкаф. Чекалин сам вынимал и подавал хранившиеся в нем бумаги, я их читал, а присутствовавший офицер складывал просмотренные мною бумаги в сторону. Когда все хранившееся в шкафу, было просмотрено, офицер на несколько минут отлучился и, вернувшись, заметил среди отложенных в сторону бумаг невиданный им конверт. В нем оказалось 8 похищенных документов, в том числе и сводка. При дальнейшем обыске в письменном столе и в коробке под эполетами было найдено еще 6 документов.

Чекалин судился дважды. Первый суд признал его виновным и приговорил к арестантским отделениям⁵⁴. Приговор этот был отменен, но второй суд вынес ему то же наказание. Он его не отбыл, так как в первый день революции, вместе со всеми другими уголовными арестантами, был из тюрьмы выпущен. Пользуясь тем, что все судебные дела, в том числе и его, уличная толпа сожгла, Чекалин подал на меня жалобу, обвиняя в подлогах и, конечно, в шпионаже. Он не рассчитал только, что я сохранил копии всех важнейших протоколов, которыми его виновность и могла быть полностью установлена. Эти копии и спасли меня от возможных неприятностей.

В солнечный октябрьский день 1914-го года, проходя после боя в качестве фотографа-любителя по опушке Августовского леса Сувалкской губернии, я увидел лежавший среди убитых труп офицера. Покрытое запекшейся кровью лицо его мне показалось знакомым. Я нагнулся и узнал в нем поручика Тимофеева, бывшего врага Чекалина. Он лежал с раскинутыми руками и открытым ртом. Какой ничтожной показалась мне в этом грозном безмолвии смерти вся пережитая им человеческая суета.

С результатами произведенного обыска я приехал в Петербург за два дня до истечения поставленного мне семидневного срока. Главный военный прокурор, не имея возможности ознакомиться со всеми обстоятельствами дела, предложил мне присутствовать на приеме его военным министром.

Излагал я свой доклад в форме рассказа и генерал Сухомлинов слушал его с напряженным вниманием, но когда занимательность сюжета была исчерпана, а герой его оказался мною арестованным, генерал язвительно заметил, что прозорливость Шерлока Холмса качество, конечно, очень ценное, но едва ли та мальчишеская выходка, к которой она была мною применена, оправдывала потерю золотого времени, несомненно вредно отразившуюся на движении других следственных дел.

Причину такого по меньшей мере странного взгляда военного министра главный военный прокурор объяснял необходимостью передокладывать все это дело Государю, считавшему поручика Ганса фон Бенке действительным, а не вымышленным шпионом, но самым неприятным была, конечно, перспектива неизбежного обнаружения перед Государем всей необузданности фантазии состоявшего в ведении военного министра конрразведочного отделения.

Огромная работа по изучению материалов, касавшихся вопросов снабжения армии боевыми припасами и снаряжением, делала для меня предложение войти в состав специальной комиссии мало заманчивым, но согласие свое я все же дал.

Назначение это, однако, не состоялось, между прочим и потому, что весьма скоро против Сухомлинова было возбуждено формальное следствие, которое велось первоклассными юристами: сенатором Кузьминым и обер-прокурором сената сенатором Носовичем.

Во время моих посещений заседаний суда по этому делу в сентябре 1917-го года результаты сенаторского расследования лежали на судейском столе и представляли собой груду, состоявшую не менее чем из 30 или 40 объемистых томов. Передать их содержание даже в самых общих чертах представляется потому совершенно невозможным.

Мне думается, впрочем, что в этом нет и надобности, так как совершенно очевидно, что вина Сухомлинова, как она изложена приговором суда, не могла быть приписана единичному лицу.

Сухомлинов обвинен в том, что не наблюдал лично и не руководил деятельностью артиллерийского управления, а также не принял мер к увеличению низкой производительности нашей частной промышленности, последствием чего явился недостаток огнестрельных припасов, повлекший за собой понижение боевой способности армии.

Наше снабжение боевыми припасами было не на высоте требований, которые предъявила всемирная война, но в этом отношении русская армия оказалась в том же положении, как и другие. Никто не рассчитывал на возможность длительной войны, и ни одна армия не была в силах покрыть неисчислимые ее потребности. Русская армия была обеспечена снарядами всего на 6 месяцев и оказалась в худшем положении, чем армии иностранцев не вследствие нерадивости одного лица, а потому прежде всего, что обрабатывающая промышленность наша была настолько слаба, что даже при полной ее мобилизации она не могла дать и четверти того количества снарядов, которое требовала ставка (полтора миллиона в месяц). К этому присоединились еще недостаток квалифицированных рабочих, малая провозоспособность железных дорог, плохая организация в распределении и доставке боевых припасов и поражение в самом начале войны двух армий, стоившее нам тысяч орудий и сотни тысяч снарядов и ружей.