Фрэнк прыгнул. На одно мгновение он будто бы застыл в воздухе. Когда под ногами оказалась металлическая решётка, Фрэнк не поверил, что у него получилось. Тело до сих пор пошатывало, и чтобы удержать равновесие, поскольку перед глазами всё кружилось, Фрэнк вцепился в перила.

Следом прыгнул Освальд. В момент, когда он должен был попасть на платформу, одна нога соскочила, и Освальд начал заваливаться назад, прямо в пропасть. Руки хватались за пустоту. Фрэнк мигом подскочил к товарищу и что было сил схватил Освальда за локти, стараясь перевесить его таким образом, чтобы Освальд перелез через перила. Приложив последнее усилие, Фрэнку удалось затащить Освальда на платформу, и они, обессилев, сели на металлический решётчатый пол и перевели дыхание.

— Спасибо, — выдохнул Освальд.

Фрэнк похлопал Освальда по плечу.

Через какое-то время беглецы вылезли на служебный мостик и пошли на другую сторону пролива.

Далеко под ногами плескалось море.

Несколько раз мимо пролетали птицы.

Начался ливень, и пространство скрылось за водной толщей, создавая впечатление, что мост протянут из ниоткуда в никуда — загадочное сооружение, воздвигнутое посреди пустоты.

Беглецы остановились у одного из оснований и сели на платформу, решив переждать стихию.

Металлические балки порой слегка подрагивали и ныли, когда под мост влетал ветер, рыча и завывая среди монтажных креплений. Временами над головой раздавался страшный грохот — по мосту проезжал поезд.

Фрэнк съёжился, стараясь удержать в теле хотя бы какие-то частички тепла.

— Освальд, слушай… — сказал Фрэнк. — Можно спросить?

— Ну, давай.

— Откуда ты знал моего отца?

Освальд промолчал, затем хмыкнул и постарался ответить как ни в чём не бывало:

— Гас Зинке был губернатором штата. Его много кто мог знать.

— Не придумывай. Когда ты узнал, кто мой отец, то отреагировал как-то странно.

— Я бы не хотел об этом говорить.

Фрэнк не без досады унял любопытство. По правде, ему не особо важно было, каким образом Освальд связан с Гасом Зинке — за разговором, казалось, время пойдёт быстрее, холод станет терпимее, а ливень поскорее закончится. Впрочем, Фрэнк не совсем понимал, почему Освальду так сложно рассказать свою историю. Словно услышав мысли товарища, Освальд произнёс:

— Эта жизнь осталась далеко в прошлом. Я надеялся похоронить её навсегда, но, похоже, у судьбы другие планы. Есть такие вещи, которые, не смотря на все усилия, что ты прикладываешь, чтобы их забыть, остаются в памяти каким-то невыводимым слоем. Как клеймо. Будто сама жизнь не даёт тебе от них полностью отречься.

— Но причём здесь мой отец? — повторил Фрэнк.

Освальд посмотрел на Фрэнка в молчаливой просьбе больше не задавать этот вопрос.

— Ладно, — сказал Фрэнк. — Когда захочешь, тогда и расскажешь.

— Прости, но я правда не могу. Это слишком тяжело для меня.

Фрэнк опустил голову и, приподняв воротник, подышал в него, чтобы немного отогреть окоченевший подбородок и нос.

Ливень закончился ближе к вечеру.

Преодолев мост, беглецы вновь вышли на серпантин и продолжили путь.

Темнело — нужно было найти место для ночлега.

Наткнувшись на очередной гостевой домик, который в довоенное время выполнял роль мотеля, внутри беглецы обнаружили то, чего не ожидали обнаружить: посреди холла лежала стая из пяти-шести собак. В сумерках очертания тел растекались, превращаясь во что-то бесформенное, и только несколько пар глаз, сверкнувших в полутьме, давали знать о присутствии опасных тварей, которые из-за голода предпочтут полакомиться свежей человечиной. Освальда с Фрэнком могло спасти только, что собаки находились в полусонном состоянии.

— Назад, — прошептал Освальд. Он словно обращался к самим животным, пытаясь заговорить их.

Две псины подняли морды и навострили уши к нарушившим их покой людям. Звери молчали, хоть в тишине и зазвучало приглушённое, утробное рычание.

— Мы просто пойдём своей дорогой, — сказал Освальд собакам.

Освальд и Фрэнк начали пятиться, отступая спиной вперёд, пока домик не оказался на достаточно большом расстоянии, и, развернувшись, в темпе зашагали прочь, надеясь, что разбуженные псины не бросятся в погоню. Фрэнк не знал, кого стоит бояться больше: зомби или одичавших животных. Собак он никогда не любил и не понимал связанного с ними умиления и обожания. Псы всегда казались ему весьма опасными и глупыми тварями, от которых больше проблем, чем пользы.

Опустилась тьма — глухая, беззвёздная, и море превратилось в нечто пугающее и безвидное, заставляя Фрэнка чувствовать себя жалкой, ничтожной частью мироздания. В этой тьме не было ничего живого — только бесформенная, сосущая пустота, бездна, похуже любого ада, хоть на земле, хоть на небе.

В итоге беглецы набрели на заправку и заночевали в техническом помещении. От усталости и стресса сон явился сразу же, и даже холод отступил на второй план, когда люди закрыли глаза; сознание тут же угасло, и люди погрузились в забытье без образов и грёз. Оно очень напоминало смерть, но менее милосердное.

Каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего; всё то же стылое, серое небо, отяжелевшее от груза случившихся перемен; те же равнины с редкими голыми деревцами и слоем пожелтевшей травы; то же погибающее, будто ядовитое, море. Шорох волн по-своему гипнотизировал, погружал сознание путников в монотонное, инертное состояние, наподобие транса. Фрэнк пытался посчитать, сколько они уже успели пройти, но стоило ему начать вспоминать, как совсем недавнее прошлое сразу же размывалось, точно туманная поволока; события путались, так что из памяти понемногу вытравливалось само ощущение реальности. Душа всё больше пустела, сводя самоощущение Фрэнка к примитивному физиологическому ритму: такт шагов, ритм дыхания. Шум ветра и пронизывающий холод, от которого не спасало ничего и от которого нельзя было никак скрыться.

Всё время они с Освальдом молчали. Да и о чём они могли говорить? Дорога забирала все их мысли, слова, образы… Перед глазами тянулась магистраль, последнее напоминание о человеческом существовании в апокалиптическом мире. И это апокалипсис? В книгах авторы не скупились на эпитеты, описывая мир, переживший катастрофу; даже после гибели мир оставался местом, в котором что-то да происходило, случалось, что-то постоянно изменялось. Но на самом деле у апокалипсиса совершенно другое лицо: тотальное, абсолютное одиночество; мир, в котором принципиально нечего описывать, потому что в нём не осталось ни запахов, ни цветов; только хлам даёт слабые отзвуки канувшей в Лету цивилизации, да и отзвуки эти скорее подчёркивают общее запустение, чем услаждают восприятие сладким прикосновением ностальгии. Если бы не эти следы человеческого мира, то пустоши вконец превратились в обезличенную, неузнаваемую территорию.

В один день беглецы начали буквально падать от голода.

Фрэнку стало казаться, что его тело действительно превратилось во что-то эфемерное, что могло с лёгкостью смешаться с воздухом, однако манящей мечте о расщеплении на мельчайшие частицы мешала чудовищная боль в желудке и повторяющиеся приступы тошноты. Ноги отказывались двигаться; от усталости организм попросту не мог функционировать, как если бы Фрэнка кто-то выключил. Освальд тоже начал валиться на землю, как подкошенный. Заряд энергии, оставшийся после тюремной жрачки, окончательно иссяк, и путникам необходимо было найти какое-нибудь пропитание.

Фрэнк только и думал, что о еде. Никогда он ещё так часто не представлял себе, как набивает брюхо различными деликатесами и блюдами; жареное, сочащееся кровью и маслом мясо; жирный стейк, который тает во рту… Еда, много еды, в еде спасение, еда даёт человеку выжить…

На обочине беглецы наткнулись на несколько человеческих трупов. Они были чёрными от разложения; кожа на черепе была соскоблена, а грудные клетки были как бы разорваны изнутри. Не стоило труда догадаться, что в прошлом эти трупы являлись зомби.