— Не торопись, — сказал Фрэнк Ульриху. Он не хотел дальше слушать про «Восточную Чёрную Мезу». Он быстро ушёл в раздевалку, сменил одежду и вышел на улицу, перед этим отметившись в журнале.

Вечерело.

Продольные гряды каменистых равнин, что служили естественным барьером, укрывающим Рейвэнхолм от внешнего мира, чернели, как бы собирая в себе мрак подступающей ночи, а растущие на их вершинах низенькие деревца без листвы напоминали на фоне ещё светлого горизонта тянущиеся из-под земли кривые пальцы. Миновав пролесок, в котором жители когда-то хотели разбить сад, но не вышло — почва совсем захирела, да климат всё-таки не тот; из-за равнин, окружающих посёлок, солнечный свет сюда едва ли попадает, — Фрэнк вышел на короткую улицу, поднимавшуюся по крутому склону. Дорога была узкой, и здания образовывали своеобразный коридор; такая архитектура была присуща всему посёлку, возведённому на бугристых каменных холмах: сбитые, приставленные плотно друг к другу здания будто теснились бок о бок, прижимаясь торцами, что между строениями практически не было ни единого пролёта; весь посёлок со стороны напоминал цельный кусок гранита с отдельно высеченными в нём очертаниями домов и мануфактур.

В конце рабочего дня многие вышли на прогулку; воздух был пропитан шумным весельем. Рэйвенхолм действительно производил впечатление райского местечка, что несколько раздражало Фрэнка: он не мог совместить эти улыбчивые лица с тем напряжённым трудом, которым искупалось подобное счастье, хрупкое и почти беззащитное. В таком счастье вместо внутренней свободы находилось что-то другое — страх перед истиной, попытка забыться, похоронить себя в светлой мечте о мирном небе, что давно перестало быть благосклонным к человеку. Кто-то махал Фрэнку, приветствовал, радостно кричал. Он махал в ответ, натужно улыбаясь, и продолжал идти, склонив голову, вперив взгляд в щербатую брусчатку положенной неизвестно сколько лет назад мостовой.

Фрэнк не помнил, были ли в Америке такие городки, как Рэйвенхолм, будто выросшие из камня; города, которые словно бы ютились под грозной тенью грубой, скалистой земли, потому что все дома здесь, несмотря на высоту, казались несколько приземистыми, сгорбленными, неотделимыми фактурой своей от почвы, что и без проводимой Альянсом добычи ресурсов не проявляла к человеку терпения, заставляя его сильнее вгрызаться в неё, провоцируя рыть шахты глубже, дальше во тьму. Но именно во тьме Фрэнк чувствовал себя комфортней всего. Подземные своды по своему успокаивали его, вытесняя ощущения от обманчивого неба, которое лишь казалось безмятежным.

У подъезда общежития хозяйка дома, Марийка, беседовала с Маргаритой, работницей фермы. Разводить свиней и кур в последнее время стало тяжело из-за проблем с пропитанием. Глава общины, Рональд, несколько раз обращался в «Восточную Чёрную Мезу» с просьбой выдать дополнительные единицы пайка, и пусть персонал базы был готов принять необходимые меры для поддержания в городке достаточного уровня жизни, он не мог позволить себе чересчур щедрое вложение в благоустройство Рэйвенхолма. Учёные не считали ситуацию критической и откладывали решение до последнего. В такие моменты становилось понятным, что за политическим маскарадом скрывается банальное желание выжить. Своя шкура дороже, будь ты самым искренним альтруистом. Долго эта идиллия продолжаться не могла. Освальд, напротив, утверждал, что побеждают не приспособленные прагматики, а идеалисты. Идея не умирает, а с ней и человек становится бессмертным. «Твои слова — да богу в уши», — подумал Фрэнк. Почему-то с недавнего времени он стал воспринимать смерть Освальда как проклятье. Словно Фрэнк обязан продолжить начинания Освальда, поддержать поступками его веру. А для этого надо выбраться из-под земли, встретить жизнь такой, какая она есть. Чëрт подери, сказал себе Фрэнк, я остался прежним. Я боюсь.

Марийка и Маргарита говорили на родном для них, болгарском, языке. Фрэнк, конечно, практически ничего не понимал. Он успел выучить кое-какие слова, и сейчас они мелькали в оживлённой речи двух женщин, но в целом смысл их выражений оставался для Фрэнка недоступным. Они смеялись, украдкой смотрели по сторонам… Наверное, болтали на типичные для женщин темы. У болгарского языка была какая-то особая мелодичность, музыкальность, которые в данный момент успокаивали Фрэнка, облегчали тяжесть мыслей.

Тем временем сумерки легли на крыши Рэйвенхолма, и постепенно на улицах стало включаться освещение. Часть города получала энергию от «Восточной Чёрной Мезы», другая — питалась от генераторов, работающих на топливе, которое получали от переработки ресурсов, что добывали шахтёры. Приближались холода, ночами уже становилось морозно, поэтому выработка угля увеличилась; в каждом жилом здании действовали установленные до войны бойлерные, которые местные умельцы наладили так, чтобы они работали на угле.

Над входом в общежитие зажглась лампочка, оросив маленький пятачок у подъезда желтоватым свечением.

Увидев Фрэнка, Марийка крикнула ему:

— Добрый вечер!

Марийка, как и многие в Рэйвенхолме уроженцы славянских стран, по-английски говорила с чудовищным акцентом.

— Как дела? — спросила Марийка.

— Устал, — ответил Фрэнк.

— Будешь ужинать?

Из общежития тянуло вкусным запахом недавно приготовленной похлёбки. В животе заурчало.

— Можно.

Марийка что-то сказала Маргарите, и женщины разошлись. Марийка зашла в общежитие. На пороге Фрэнка остановил возглас Ульриха:

— А ты чего убежал?

Ульрих жил двумя улицами выше, ближе к заводу. Что именно производил завод никто уже не знал; теперь здание служило офисом местного самоуправления, к тому же, часть городка, где находился завод, вплотную прилегала к «Восточной Чëрной Мезе».

— Специально пошëл за мной? — спросил Фрэнк.

Ульрих засмеялся:

— Не придумывай. На площади слишком шумно, а тут спокойствие, тишина. Хочу после работы насладиться умиротворением.

— Наслаждайся. — Фрэнк пожал плечами.

— О, кстати, ты не слышал?

— Что?

Ульрих приблизился. С его лица исчезла улыбка, и Ульрих почти прошептал следующие слова, как бы опасаясь, что они могут кого-то напугать:

— Говорят, на окраине, со стороны каналов, заметили несколько сканеров. Рональд наказал молчать об этом, чтобы не поднимать шумиху.

Значит, скоро Альянс может объявиться в Рэйвенхолме.

— А что «Меза»?

— Рональд провëл совещание с тамошним главой. Весь город эвакуировать не могут, конечно же. Что делать, хрен знает.

Фрэнк покачал головой и сказал:

— Посмотрим, как карты лягут.

— Ага, вот в «Мезе» примерно то же сказали.

— Ты сам откуда это знаешь?

— Слухи, брат. Слухи, как вирус, распространяются быстро.

Ульрих отошëл и вновь заулыбался:

— Наслаждайся жизнью, пока можешь!

— Ага…

На том они разошлись.

Лампочка на сорок ватт едва разбавляла царящие в прихожей сырые потёмки. В некоторых местах на стенах штукатурка облупилась настолько, что наружу проглядывали перекрестья подгнивших реек. Здание медленно умирало и осыпалось, как и все строения в Рэйвенхолме; не смотря на это, люди старались поддерживать дома в хорошем состоянии. Муж Марийки, Морик, служил ремонтником и успел починить множество пришедших в упадок строительных конструкций. Благодаря ему, в частности, удалось сохранить в целостности здание мануфактуры, в котором Маргарита и другие женщины обустроили фермерские угодья.

На кухне было развешано постиранное бельё. Силуэт Марийки то и дело мелькал меж свисающими робами, рубашками и брюками. До недавнего момента уверенный, что по возвращению он сразу ляжет спать, теперь Фрэнк мучился от разыгравшегося аппетита, ведь, судя по запаху, похлёбка действительно обещала быть вкусной.

— Садись, — сказала Марийка, наливая похлёбку.

Фрэнк сел за стол и стал смотреть на Марийку. Она была очень красивой женщиной, удивительно, как в таком мире вообще могла сохраниться подобная красота. Вместе с ней Марийка обладала стойким, непробиваемым характером, и здесь Фрэнк понял, за что так любимы славянские женщины: за скромной, но очаровательной внешностью, за видимой наивностью скрывался крепкий, несгибаемый стержень, что не каждый мужчина сможет отличиться таким присутствием духа перед лицом горестей послевоенной жизни. Марийка была прекрасной хозяйкой, благодаря ей общежитие, несмотря на свой вид и плачевное состояние, оставалось уютным и тёплым местом. Синтез красоты и воли поразил Фрэнка настолько, что он почти сразу же влюбился в Марийку. Разумеется, он не говорил ей об этом, ведь Марийка замужем, да и Морик очень хороший человек. Но нередки были случаи, когда Марийка ловила на себе исполненные восхищения взгляды Фрэнка, мило улыбаясь в ответ. Фрэнк всё гадал, понимает ли она истинное значение этих взглядов. И если понимает, будет лучше оставить любовное чувство в этом незавершенном, эфемерном виде, в тайне. Марийка не давала Фрэнку полностью сгинуть во мраке пессимизма и хандры.