От маяка брала начало асфальтовая дорога, которая вернула Фрэнку воспоминания о том далёком, довоенном мире. Смешно подумать, как обычная автомобильная трасса может пробудить память среди пустошей, где, казалось, у вещей совершенно отрезан доступ к человеческому быту.

— Идём, — сказал Освальд, и они пошли по дороге прочь от маяка.

Наступил полдень, и солнце скрылось за облаками.

Фрэнк сильнее укутался в куртку, но это не особо помогало: ледяной бриз всё равно проникал под складки одежды, терзая кожу цепкими и колючими прикосновениями. Освальд тоже держал руки скрещенными, чтобы крепче укутать грудь.

Дорога превратилась в однообразное, монотонное действие. Серпантин шёл вдоль береговой линии; постоянно звучал шёпот волн, а воздух пронизывал ледяной ветер.

Кожа на руках покраснела.

Пейзаж совершенно не менялся: каменистые равнины, асфальтовая трасса, море. Казалось, у пустошей нет границ. Можно идти до самой кончины, всё равно не достигнешь края этих мёртвых, покинутых богом земель. С другой стороны, Фрэнк не особо осматривался; они с Освальдом шли молча, почти не смотря по сторонам. Первые пару дней, или меньше, они ещё продержатся, но потом организмы потребуют подкрепления. Еды, как и пресной воды, в пустошах нет. Остаётся идти. Забыв об усталости, как и об отчаянии.

В небе кружили чайки и вороны. Птичий крик не столько оживлял, сколько подчёркивал общую картину застывшего в безвременье безлюдного мира.

По дороге попадались брошенные автомобили. Без колёс, с выбитыми стёклами и разграбленными салонами. Корпусы покрыты ржавчиной, так что от первозданного вида почти ничего не осталось. Наверное, люди пытались куда-то сбежать по этой трассе из Сити-17, пока город носил старое название. С приходом Альянса о частной собственности пришлось забыть, и почти все городские автомобили отправились в утиль или остались, как сейчас, ржаветь где попало.

Издалека послышался собачий лай.

— Плохо дело, — сказал Освальд.

— О чём ты?

— Если нарвёмся на собачью стаю, то вполне вероятно они нас сожрут.

Было решено ускорить шаг, хотя усталость начинала давать о себе знать.

К вечеру беглецы вышли к зданию бывшего мотеля. В отличие от гостевых домиков у маяка, с этим сооружением время обошлось нещадно. Почти все двери были вынесены, а стёкла выбиты; со стен сошла краска, от отделки не осталось ни следа. Во дворике валялся всякий хлам. По сравнению с мотелями в американской глубинке, этот скорее походил на обычный жилой дом на две-три семьи. Фрэнк не знал, что в Европе любили делать из собственных жилищ подобный бизнес. Освальд сказал, что это нормальная практика, если у тебя относительно большой дом; сдаёшь комнаты и живёшь практически безбедно.

— Заночуем здесь, — сказал Освальд.

Фрэнк лишь пожал плечами.

В мотеле было пыльно и пахло старьём. Удивительно, что запах остался, потому что сам по себе вид пустошей лишал индивидуальности любую оставшуюся здесь вещь. А запах, пусть это запах замшелого, заплесневевшего интерьера старого дома, ещё хранил в себе какие-то живые крупицы прошлого; в этом запахе словно бы нашла воплощение потерянная среди пустоты память довоенного мира.

Стемнело быстро.

Никаких матрасов в мотеле не нашлось, как не нашлось никаких источников огня или света. О еде и говорить нечего. Беглецы решили лечь спать, сев на пол и упершись друг с друга спинами, дабы сохранить хоть какое-то тепло.

С моря дул сильный ветер, который беспардонно и резко влетал в оконные проёмы и ворошил валявшийся то тут то там мусор.

Фрэнк закрыл глаза, постаравшись поскорее заснуть. Он чувствовал неровное дыхание Освальда. Его тело казалось совсем лёгким, невесомым. Кожа да кости. Впрочем, Фрэнк тоже страшно исхудал в «Нова Проспект».

В ночи слышался собачий лай.

Фрэнк не мог заснуть, думая, что вот-вот в дверном проёме заметит силуэты четвероногих тварей, охочих до его плоти. Но за пределами стен не было видно ничего, кроме темени. Утомлённый, рассудок сам воспроизводил какие-то загадочные, призрачные движения во мраке, что заставляло сердце биться чаще; по телу пробегали мурашки, и Фрэнк вполне был готов поверить, что в пустошах может происходить что-то потустороннее, не поддающееся обыденному объяснению.

Лай то прекращался, то звучал вновь.

В итоге Фрэнк всё же провалился в сон, слушая мерный шёпот волн, исходящий из самого средоточия темноты.

На рассвете они возобновили путь.

Погода выдалась намного пасмурнее и холоднее. С моря надвигался циклон; небо закрыли низкие, тяжёлые тучи, так что беглецы остались практически без солнечного света.

И почему Фрэнка так привлекла идея побега? Почему он совершил то, что считал абсурдным? Неужели Освальд столь сильно повлиял на него? Фрэнк чувствовал, что вновь готов обвинить в своём положении всех и каждого; он хотел оказаться жертвой, хотел, чтобы пришёл некто, кто позаботился бы о нём, заставил бы поверить, что сам по себе Фрэнк безгрешен, а все беды, что свалились на него, это результат несправедливости мира, потому что мир всегда обходится несправедливо с теми, кто ни в чём не виноват. Но память услужливо подсовывала картины того, как Фрэнк расправляется с патрульным в Сити-17, как его швыряют в карцер… как он бьёт охранника, чтобы дать им с Освальдом фору и сбежать в равнины за пределами периметра. Безгрешен тот, кто пошёл на сделку не с совестью, а со своей памятью. Фрэнк смотрел в спину Освальду, думая, кто же самом деле этот человек. Какое у него прошлое? Откуда ему известен Гас Зинке? Освальд не виноват в том, что Фрэнк согласился на побег. Это было решением каждого. Фрэнк мог отказаться, и тогда бы, кто знает, Освальд сейчас шёл бы один, а Фрэнк продолжал работать на перерабатывателе или копал могильники. Или его всё-таки отправили бы в новую секцию «Нова Проспект». События могли сложится по-разному. Если Фрэнк не заступился бы тогда на периметре за Освальда, то, вероятно, начальство оказалось бы более благосклонным к Фрэнку, и ему удалось бы попасть на процедуру модификации. Стоит стать подручным Альянса, чтобы не терпеть этот адский холод, не выносить эту ноющую боль в исхудавших ногах; не чувствовать, как рваные ботинки натирают мозоли.

И это — свобода?

Когда человек слышит о свободе, он тут же представляет себе нечто благостное. Но какая может быть свобода в мире, где море постепенно иссыхает и погибает, а земля и небо серы и безжизненны? Какая здесь может быть свобода, если ты не знаешь, куда придёшь? И есть ли смысл идти, если знаешь, что дальше будет то же, что здесь — запустение и крах? Что остаётся? Верить? Оставьте веру фанатикам.

Впрочем, когда одной ногой стоишь в небытии, вера сама собой пробуждается в душе.

В Библии что-то говорилось про нищих духом. Фрэнк плохо помнил. Но только сейчас, когда он максимально точно походил за грязного оборванца, в голове несколько прояснилось понимание этого выражения. И почему именно нищим духом открыта вера.

После полудня (Фрэнк точно не мог сказать, сколько прошло времени; время в пустошах понятие абсолютно бессодержательное) беглецы оказались у входа в тоннель.

— Почему мы остановились? — спросил Фрэнк.

— Хотелось бы обойти его, — ответил Освальд.

Обойти тоннель было невозможно — справа дорога упиралась обочиной в скалистый массив, на который беглецы явно никак не смогли бы взобраться; слева был обрыв.

— Что плохого в тоннеле?

Освальд вздохнул.

— Там может оказаться кое-что похуже бродячих собак.

— Не понимаю, — сказал Фрэнк.

Освальд произнёс:

— Зомби.

От этого слова кровь в жилах заледенела.

Зомби стали кошмаром нового мира. В пределах Сити Альянс насовсем избавился от паразитов, но когда карантинные зоны ещё только организовывались, люди настрадались от этих тварей гораздо больше, чем от других представителей фауны Зена.

— Откуда здесь взяться зомби? — спросил Фрэнк, стараясь подавить дрожь — то ли от бриза, то ли от страха.