Вдалеке показались вышки ЛЭП. В иной ситуации, возможно, Фрэнк бы обрадовался тому, что увидел эти сооружения, поскольку, следуя вдоль проводов, можно добраться до людей, если заблудился, но сейчас эти высокие столбы не производили подобного ощущения, напротив, они были плоть от плоти этой проклятой, заражённой пустоты, распространившейся, похоже, на весь земной шар. Куда бы ты ни направился, эти провода приведут лишь к очередному захолустью, если тебя, конечно, не сожрёт по дороге какая-нибудь тварь.

Миновав ряд ЛЭП, беглецы поднялись на высокий холм, откуда открывался вид на побережье.

— Что ж, уже неплохо, — прокомментировал Освальд.

Судя по всему, здесь находился какой-то рыбацкий посёлок — на берегу стояло несколько маленьких домов, частью разрушенных, и деревянные причалы с подгнившими опорами и сломанными под собственным весом досками. Фрэнк не мог понять, какой изъян скрыт в этой картине, который несомненно присутствовал, Фрэнк это чувствовал, не в силах дать определённый ответ. Наконец он осознал: та часть, куда он смотрит, на деле была морским дном, а берегом, соответственно, являлся холм, на вершине которого сейчас стояли Фрэнк с Освальдом. Севшие на мель корабли находились довольно далеко от линии прибоя; заваленные на бок, рыбацкие суда напоминали выбросившихся из пучины китов, которые медленно погибали под лучами равнодушного солнца. И море умирало вместе с кораблями. Моря, океаны, реки, озёра… Все стихии постепенно затухали, как огонь в костре.

— Аккуратнее с песком, — сказал Освальд.

— В смысле?

— Муравьиные львы в это время года не должны выползать наружу, но всё же — некоторые из них, бывает, показываются на свет.

— Они что, прямо под нами?

Освальд кивнул.

Фрэнку стало не по себе. Он посмотрел под ноги и будто почувствовал сквозь старые подошвы исходящую из-под земли вибрацию. Слыша рассказы об этих населяющих пустоши тварях, Фрэнк и подумать не мог, что будет ощущать угрозу буквально от каждого дюйма обыкновенной земли.

— На камнях мы в безопасности, — сказал Освальд. — Нужно опасаться только песка или рыхлой почвы.

— Хорошо.

Они спустились с холма. У самого песка Освальд остановился и бросил в него какой-то мусор, которого здесь было навалом: вёдра, доски, остатки металлических конструкций, лопаты, тачки и прочее. Сквозь эти вещи, служившие некогда инструментами в человеческом быту, просачивалось в мир беспредельное, неумолимое опустошение. У всего, что создано руками человека, одна участь — присоединиться к этому вечному разложению, ледяному дыханию неизмеримого ничто, в котором любое воспоминание, любое проявление тепла человеческого уюта испарится тут же — бесследно и бесшумно. И причалы, и корабли, и хлам, разбросанный по берегу, — все эти объекты на деле являлись призраками давно погибшего мира, эхом некогда существовавшей гармонии; это были следы, никуда не ведущие, как свет звёзд, который достигает наших глаз тогда, когда, скорее всего, эта звезда уже умерла.

От действий Освальда ничего не изменилось — по-прежнему гробовая тишина.

— На всякий случай, — пояснил Освальд. — Муравьиные львы обычно реагируют на такие вещи.

Песок был сухим и серым, напоминая прах.

— Отдохнём и двинемся дальше, — сказал Освальд.

Фрэнк подошёл к воде. Наконец он увидел то, что пробуждало в нём образы свободы и простора во время заключения. Чьи звуки слышались из-за пределов тюрьмы. Чей облик лишь угадывался вдалеке. Море. Выглядящее так, словно у вечности есть возраст, словно вечность может умереть, и сейчас она стоит на пороге своей кончины — слабое, ветхое, жалкое напоминание о прежней силе и красоте. Фрэнк знал, что это так, что море, которое кажется на вид одинаковым, на самом деле представляло собой сейчас довольно печальное зрелище. И вода будто бы стылая, из иного мира, чужая этому берегу, этим небесам, что свинцовым куполом нависают над рябой поверхностью когда-то великого простора. Старая земля, старое море. Ещё немного — и Альянс выкачает из почвы всё, и вместо морей и океанов будут лишь глубокие, незаживающие впадины, и вся планета станет пустыней с едва заметными признаками присутствия на ней человека.

И всё же — море воодушевляло Фрэнка. Оно ещё не погибло. Волны мешали грязный песок, что-то шепча. Море будто хотело дотянуться до застрявших на берегу кораблей, но силы уходили с каждым днём всё больше и больше, и вода сдавалась перед сушей.

Фрэнк погрузил ладони в воду.

Он уже давно не видел моря.

С тех пор, как их перебросили из Америки в Европу, в последний раз Фрэнк видел залив Ла-Манш, уже со стороны Франции, поскольку от Британских островов тогда ничего не осталось. Англию стёрли под чистую, практически как США.

Море было холодным и колким. Фрэнк растёр лицо, не почувствовав солёного вкуса.

Освальд сел на песок и снял ботинки.

Поднялся ветер. Холод проникал в каждую частицу тела. Сколько нам ещё идти, спрашивал себя Фрэнк. Ведь это самое начало пути… А где его конец? Определённость, создаваемая тюремным бытом, резко сменилась царством случайности и спонтанности. Вероятно, это была ошибка. Фрэнк чересчур сильно доверился Освальду. Все же знают, чем заканчивается побег из «Нова Проспект». Оказаться в пустошах едва ли не хуже, чем оказаться в тюрьме. Какая-то мысль стучалась в голове, но Фрэнк не мог вникнуть в её суть. А тут вдруг понял: раньше смерти он не очень-то и боялся. Это был рассеянный, как дым, страх, не воплотившийся, безликий и безымянный страх. Фрэнк не боялся умереть ни тогда, когда начались беспорядки в Висконсине, ни во время бегства с одного материка на другой, ни в лагере для беженцев… Всюду ощущая невидимую опеку и тем более не отдавая в ней отчёта, Фрэнк позволял жизни идти своим чередом, и только сейчас до него дошло, что решение убить того патрульного в Сити-17 являлось его личным решением, личным поступком, после которого в его жизни что-то сломалось. Возникла ответственность. С мира, как засохшая краска, начали откалываться один за одним кусочки прежнего мировоззрения. Теперь же пришёл момент апофеоза, и мироздание сбросило все маски, вот оно — бесконечное, вымершее побережье вымершего моря; серое, богом заброшенное пространство, и даже солнце здесь отдаёт старым металлическим блеском, как древняя монета — некогда ценная, теперь же бесполезная, жалкий призрак прежней силы, дешёвая медь. Бесцветное небо, как бы продолжая ту же бесцветность земли, выдаёт крайнюю бедность, беспризорность этого мира.

И здесь Фрэнк понял: раньше он не боялся смерти. А сейчас страшится как никогда. Потому что умереть значило окончательно стать частью этой пустоты.

— На твоём месте я бы размял ноги, — сказал Освальд. — Идти ещё хрен знает сколько.

— А дойдём ли мы вообще до этого города?

— Не знаю.

Фрэнк развязал шнурки и снял ботинки. Стопы были чёрными от грязи, с кровавыми потёками и сорванными мозолями. Фрэнк начал разминать затёкшие мышцы, почти не чувствуя прикосновения пальцев; лишь спустя пару минут коже вернулась прежняя живость, а вместе с ней — ноющая боль. О запахе и говорить нечего — в последний раз помывка была неделю назад, и ноги сейчас жутко воняли, что, впрочем, не особо волновало ни Фрэнка, ни Освальда.

Обувшись, беглецы отправились дальше вдоль побережья.

Вся береговая линия была усеяна различным хламом, стояли маленькие хибарки, покинутые когда-то давно; лежали разбитые лодки и маленькие однопалубные корабли, заваленные на бок.

Фрэнк смотрел под ноги, наблюдая, как подошва ботинок немного проваливается в серый песок, оставляя рельефные следы, которые, однако, как и всё вокруг, утратят своё значение едва ли не в тот же момент, как возникли. Следы, ведущие из ниоткуда в никуда.

Скоро они поднялись обратно в равнины, оказавшись рядом с красным маяком, стоящим на высоком утёсе. Здесь также располагалось несколько гостевых домиков. Словно вырезанные из какого-то идеального пространства, и домики и маяк не производили впечатление заброшенных зданий, напротив, они как бы законсервировали в себе определённый временной интервал, и на фоне пустошей выглядели как открытки из прекрасного, легендарного прошлого. Конечно, следы старины и запустения коснулись фасадов, отделки; где-то сошла краска, облупились стены, потрескалась штукатурка, но в целом домики и маяк ещё удерживали в себе иллюзию старого, населённого людьми, мира.