Вопрос времени — сколько они продержатся без пропитания и убежища среди этих земель, которые когда-то представляли собой обычную провинциальную окраину, а теперь стали мёртвой, безмолвной территорией, абсолютно чужой даже для самой себя.

Неожиданно Фрэнк понял: он просто бежит через мрак, не разбирая дороги; рядом слышится топот ног и учащённое дыхание.

Сколько они бегут? Куда?

В груди вдруг образовалась пустота, тело отяжелело. Подошвы скользили по покрытой росой жухлой траве. В один момент Фрэнк поймал себя на мысли, что не контролирует собственные движения, что он летит вниз, и секунды, отделяющие его от падения, кажутся блаженными и чудесными, как если бы Фрэнк прыгнул в тёплую воду, и та ласково приняла его в свои объятья. Но последующий удар развеял наваждение. Мир вспыхнул красным. В голове будто взорвалась бомба. И тут Фрэнк пожалел обо всём. Он захотел вернуться. Но периметр был уже далеко, и только бесконечная ночная тишина окружала его, окончательно обессилевшего и мучающегося от боли.

— Как ты? — спросил Освальд.

Фрэнк промолчал. У него не получалось даже раскрыть рта, он лишь что-то промычал. На самом деле Фрэнк хотел разразиться проклятиями, обвинить Освальда во всех своих бедах, как он обвинял про себя Микки, а потом самого себя, однако боль от падения и отсутствие сил лишили его возможности исторгнуть из глотки отдалённое подобие человеческой речи.

Освальд склонился над ним и попробовал помочь сесть. Фрэнк начал брыкаться, как раненное животное. Он слабо понимал, что происходит; эйфория прошла, и рассудок помутился от иссякшего запаса энергии. Ледяной холод, исходивший из земли, впитывался в одежду, в кожу. Фрэнк дрыгался, выл, метался в бреду.

Почему охрана не погналась за ними, почему не начала стрелять? Смерть — это слишком большой подарок; это милосердие, которого, как считал Альянс, люди не заслуживали.

— Надо дождаться рассвета, — услышал Фрэнк.

Звуки исчезли. Перед глазами — густая тьма беззвёздного небосвода; темнота самого забытья, в котором Фрэнку каким-то чудом удалось сохранить остатки самосознания — ровно те его частицы, в которых сосредоточились боль, отчаяние и бездонная жалость к самому себе. Но и эти крохи вскоре рассеялись в пропасти; не осталось ничего, кроме безликого и безличного, бесформенного комка боли, единственного средоточия жизни, что билось глубоко внутри изнурённого тела.

Когда он открыл глаза, то подумал, что ему всё приснилось. Ощущения продолжали виться в беспорядочном наборе восприятий, но Фрэнк был уверен, что побег являлся выдумкой, сновидческой шуткой; так необыкновенно было чувство парения, лёгкости, что Фрэнк с тем же результатом мог подумать, что летал во сне. Много ли в жизни он видел сны, в которых летал? Где находился на большой высоте или падал — да. Но полёт… В «Нова Проспект» сны и вовсе представляли собой безумный коллаж из разрозненных обрывков воспоминаний, между которыми не было никакой смысловой связи, кроме одного мотива — что вся прошлая жизнь Фрэнка была перемолота и разорвана в клочья, что теперь ничего не значит, кем он был когда-то. А был ли он?.. Эти воспоминания — настоящие? Или это тоже придумка сна? Тюрьма забирала его личность — её богатство, изобилие самоощущения. Память — тоже ресурс; Альянс непременно переработает и его. В мире не останется никого и ничего, даже мёртвых.

…влажный, холодный запах, как после дождя. Дул ветер. Это не похоже на тюремные казематы. Не звучит подъём, не стучат о перила и решётки дубинки. Надзиратели не срываются на заключённых. Что за чёрт? Над головой вместо тёмного бетонного потолка уходящая вдаль облачная высь и медный цвет солнца. Никакой вони. И твёрдая поверхность под Фрэнком, будто он вновь в карцере, однако там металлический пол идеально ровный, на ощупь словно бы стеклянный, а здесь — бугристый, местами мокрый.

Получается, они правда сбежали. И ему ничего не приснилось. Их не догнали, не пристрелили.

И где они сейчас?

Фрэнк приподнялся и осмотрелся. Везде, докуда хватало взгляда, его окружали серые каменистые равнины. Будто у земли нет ни конца, ни края. Пейзаж своей абстрактной пустотой вполне походил на ландшафт какого-то потустороннего мира, и если бы не собачий холод, который пробирал Фрэнка до костей, он подумал бы, что умер и находится сейчас в некоем чистилище, которое имеет мало общего с рассказами святых отцов на воскресных проповедях. Чего стоит мысль, что он мёртв? Никто не возвращался оттуда, никто не знает, как выглядит посмертное существование. В любом случае, здесь чертовски холодно, а мёртвые, насколько известно, ничего не чувствуют.

— Как ты?

Фрэнк обернулся и увидел стоящего над ним Освальда. Тот появился словно бы из воздуха.

— Нормально. Болит всё, чёрт возьми.

— Надо идти, — сказал Освальд. — Нужно добраться до побережья, обогнув «Нова Проспект».

Фрэнк встал на ноги. Тело до сих пор покачивало от вчерашней пробежки и падения. После такого бурного эмоционального и физиологического всплеска организм расплачивался потерей координации и головокружением.

— Всё в порядке, — сказал Фрэнк, когда Освальд попытался поддержать его. — Сейчас…

Земля перед глазами волновалась, как взбаламученная водная поверхность, на периферии взора клубилась тьма; тошнило.

— Куда мы пойдём? — спросил Фрэнк.

— Рэйвенхолм. Но для этого мы должны выйти к морю.

— Долго идти?

— Не знаю. Я только слышал, что городок находится у промышленного порта. В Сити-17 я знаю только один такой порт.

— А как назывался Сити-17 раньше? — спросил неожиданно Фрэнк.

— Никто уже не помнит. Да и нет смысла вспоминать. Оставим мертвецов мертвецам.

Фрэнк мало что понял из последней реплики.

— Идти можешь? — спросил Освальд.

— Да… Да, могу.

— Тогда вперёд.

Выбрать направление в подобной местности без карты практически невозможно; однообразная, бесконечная пустошь без единого признака жизни плохо располагала к ориентированию, что нисколько не смущало Освальда — он уверенно шёл дальше в равнины.

— Я много работал на периметрах, — говорил Освальд. — Иногда нас отправляли ремонтировать гидранты прямо на берегу. Помню, был один смельчак, который попытался уплыть по морю. Его труп потом выловили чуть дальше по границе берега. Не суть. Я запомнил примерную схему периметра и расположение тюрьмы.

Фрэнк поверил Освальду на слово. Чёрт знает, какой механизм заложен в голом черепе этого странного человека. И то, что Освальд мог досконально запомнить местность и просчитать маршрут, не казалось чем-то необычным. Сам же Фрэнк едва ли воспринимал «Нова Проспект» как обыкновенное сооружение, некогда возведённое людьми. Постройки старой и новой секций перемежались в воспоминаниях, скрещивались, образуя нечто настолько несуразное, что Фрэнку с трудом удавалось убедить себя, что у этой тюрьмы есть границы в пространстве. А теперь, будто пробуждённый от столетнего сна, Фрэнк увидел себя за пределами того мира, к которому успел привязаться и привыкнуть настолько, что не мог вообразить себе, что существует что-то иное, кроме навязанного уклада жизни. Так кукла-марионетка внезапно понимает, что она — кукла, что её движения диктуются не её волей, а волей кукловода; она видит нити, проведённые от её конечностей к пальцами ведущего, и если раньше эти нити не казались ей чем-то странным, то теперь она знает их истинное назначение. Но кукла ничего не может сделать. Она живёт лишь до тех пор, пока её ведут, пока ею играют. Она одновременно осознаёт, что полностью подчинена воле актёра, и безропотно подчиняется. Без внезапно озарения, вспышки самосознания, не появилась бы даже идея подчинения; её просто не было в той картине мира, которую рисовала себе кукла. Фрэнк чувствовал себя примерно также. Каким бы жутким ни являлась тюрьма местом, она тем не менее заставила Фрэнка поверить в то, что другого образа существования нет; и бесполезный труд начинал казаться не таким уж и бестолковым, и поведение охраны не вызывало такого неприятия. Удивительно, как Освальду на протяжении такого количества времени удавалось сохранить в себе эту чистоту восприятия, этот тонус бодрости, когда ты точно различаешь сон и явь.