Заключённых вывели из камер, построили. Отрепетированный до мелочей спектакль, премьера которого постоянно откладывается. Изо дня в день. Снова и снова. Меняются лишь некоторые лица надзирателей, охранники же постоянно одни и те же; маски респираторов стирали какие-либо различия среди персонала тюрьмы (впрочем, это касалось всей стратегии Альянса), индивидуальность приносилась в жертву тотальному, унифицирующему движению инопланетной машины, глобальный смысл которой заключался только в переработке, в бесконечной эксплуатации.

Завтрак.

Каша из не пойми чего. Синтетическая гадость, которая наносила значительный вред внутренним органам.

Фрэнк ел на автомате, без аппетита. Куски еды словно проваливались в глотку, не пробуждая ни малейшего чувства удовольствия или насыщения.

Распределение на работу.

Неизменное постоянство; повторение тех же процедур, тех же событий сводило ощущение жизни к нулю. Фрэнку даже казалось, что раньше, когда рассудок его томился в безнадёжном ожидании конца, переживания имели более высокую интенсивность; Фрэнк чувствовал, что живёт, существует, пусть

существование это заключало в себе лишь отчаяние и непрерывное, почти на одной ноте, напряжение. Теперь — ничего. Мыслью Фрэнк находился по ту сторону физического бытия, и лишь те мгновения, когда его били, толкали, кричали на него, напоминали, что нить, связывающая тело и душу, ещё не оборвана, что Фрэнк ещё не до конца растворился в беспамятстве посмертной тьмы.

«Да, я ещё жив, — думал Фрэнк, — но жизнь во мне ютится тем же сжатым комком, каким был я в карцере».

Тюрьма стала его дыханием, его жестами, походкой, повадками — его телом.

Всё повторяется. Раз за разом. Снова и снова. Чистота бытия — ровная гладь совершенного спокойствия.

Но в этот раз его не отправили на перерабатыватель.

Поволока сонливости и хандры вдруг задрожала, и Фрэнк испугался. В этот момент он подумал, что на деле то состояние, в котором пребывала его душа последние несколько месяцев, также являлось своеобразной защитой от того, что происходило снаружи. Фрэнк отдалялся от реальности; уходили ощущения, эмоции, даже боль — и та тревожила его всё меньше и меньше. Сколько бы и как бы сильно его ни били, какие бы спазмы ни мучили испорченные желудок и кишечник, какую бы резь ни приходилось испытывать при каждом испражнении или мочеиспускании, Фрэнк всё надёжнее запирался в глубине своего естества, где-то в дальних уголках собственного сознания. Тюрьма проникла в него настолько, что стала его действительностью. И дело даже не в том, что начальство «Нова Проспект» порой прибегало к помощи физраствора, чтобы поддерживать в зэках некое подобие жизни. Воздействие имело гораздо более изощрённый, всеобщий, жестокий характер. Сама идея побега стала служить своего рода барьером, удерживающим Фрэнка от того мира, в котором его тело балансировало на тончайшей грани между жизнью и смертью; где его существование свелось к набору из ограниченного количества элементов; где он стал автоматом со спящей где-то глубоко внутри душой.

Теперь душа почувствовала резкий укол. И Фрэнк испугался. Он понимал, что их ведут ни на завод, ни на рытьё могильников. Его ведут обратно в тот момент, когда он принял роковое решение. Как в Сити-17. Впрочем, у жизни есть своя логика, непостижимая для загнанного в пределы своего страха сознания. И весьма вероятно, эти решения, разделённые временем, были как-то связаны между собой, дополняли друг друга. Просто Фрэнк пока не мог увидеть истинного смысла своих действий.

Однако испуг мешал думать о чём-либо конкретном. Фрэнк находился в смятении, как раньше, когда увидел исполненный жизни взгляд Освальда. Яркий, устремлённый. И потому казавшийся стихийным, буйным, неконтролируемым. Единственный человек в «Нова Проспект», лицо которого не напоминало деревянную маску.

Построив заключённых в две шеренги, охранники повели их через подземный этаж на склад, где выдавались инструменты и рабочая одежда.

Туман, что до сих пор окутывал рассудок размытыми, доходящими в своей неясности до галлюцинаций мыслями, рассеивался, пока Фрэнк шагал по коридору, которым ему не удалось вернуться в прошлый раз. Находясь в карцере, Фрэнк представлял себе этот коридор, его пыльные углы и красные стены, освещаемые несколькими лампами; представлял, как возвращается обратно в камеру, чтобы лечь на влажный от холода, кишащий клопами тюфяк… У мечтаний значительно снижаются стандарты, когда твоё тело пережимают жгутами и зашвыривают в ледяную металлическую коробку — без света и без единого звука. Тогда и тюремная камера кажется образцом прекрасного жилья.

Страх становился сильнее. По спине пробежала дрожь. Трудно было сказать, страх ли сейчас дёргал Фрэнка или предвкушение события, которое они с Освальдом обсуждали, о котором он думал, пока наконец не наступал сон, где короткими и мимолётными обрывками вихрились образы детства, юности, безмятежного прошлого… Сон, где эти образы не склеивались в единую картину; они больше не могли выступать носителями какой-то конкретной, личной истории определённого человека. Фрэнк словно бы лишился собственной биографии, стал человеком без прошлого; воспоминания превратились в мешанину из разнообразных чувств и эмоций — штрихи так и не завершённого портрета. Каждый элемент стал будто бы элементом другой, совершенно далёкой жизни. А Фрэнк здесь. Пустой. Брошенный. Память — лишь придумка, вымысел, плод кошмарных сновидений. Ничего не было. Ни жизни в Висконсине, ни Гаса Зинке. Всё потерялось, раздробилось, рассыпалось на тысячи мелких осколков, которые, наверное, и не составляли никогда единой фигуры.

Фрэнк посмотрел на Освальда. Тот никак не выдавал своих намерений. Видимо, сокамерник считал, что и в этот раз побег не удастся.

Чего же тогда стоят все эти идеи, разговоры о свободе? Получается, Освальд врал? Ему не было резона лгать. Всё объяснялось малодушием Фрэнка — он хотел сбежать, чтобы хоть как-то справиться с пробудившейся для него действительностью. Она пугала, но она же и воодушевляла. Фрэнк чувствовал ровное дыхание, исходящее из средоточия тьмы раскрытого дверного проёма. Той тьмы, откуда к нему пожаловал убитый ГО-шник. Тьмы, одновременно бесплотной и состоящей из трупов — из разложившихся или ещё гниющих органических тканей; из вывалившихся органов, холодной кожи, которая на ощупь напоминает половую тряпку… И только эта тьма поддерживала во Фрэнке доходящее до экзальтированной чистоты ощущение подлинности бытия. Предельная точка, откуда можно вернуться только в свои грёзы. Да и грёзами это назвать нельзя. Забытье, отключка. Другой полюс пустоты.

Зэкам выдали куртки и инструменты и вывели на плац, откуда, по уже знакомому маршруту, повели к периметру.

Фрэнка вновь поставили в пару с Освальдом, и, как тогда, Фрэнк толкал тележку, а сокамерник нёс лопаты.

Прежний вид. Будто пространство намертво срослось со временем. Мир, как фотокарточка, изъятый из непостоянства. Только шум моря напоминал ещё, что этот мир жив. Хотя, такая жизнь мало чем отличалась от жизни заключённых «Нова Проспект». По инерции стучало сердце, и орган был готов вот-вот заглохнуть.

Их вели дальше в равнины — так далеко, что очертания тюрьмы уже едва угадывались за склонами каменистых холмов; лишь дымовые трубы слабо виднелись на фоне металлического неба.

И правда, что в мире с изменением климата исчезли цвета. Трава, земля, облака, солнце, небо, вода — всё будто приняло одну, базовую тональность, получившуюся в результате выхолащивания погодных условий.

На периметре заключенных распределили по участкам необходимых работ.

Фрэнку с Освальдом достался отрезок далеко от побережья.

Нужно было устранить неполадки в автоматических настройках устройств заграждения, затем — заменить вышедший из строя гидрант. На словах работа требовала большой подготовки и специальных навыков, но на деле все ремонтные процедуры сводились к односоставным комбинациям нехитрых манипуляций. Суть не в качестве труда. Созданные Альянсом технологии в собственной эксплуатации прекрасно обходились без человеческого присутствия. В «Нова Проспект» работа должна быть не эффективной, а методичной, из-за чего человек постепенно превращается в пустую оболочку. Такая ритмичность заглушала рассудок до совершенного, тупикового безразличия. Заключённый — это податливый, послушный до полного подчинения механизм.